— Ага! — радостно подтверждает Рыбаш. — Буквально из горла пришлось выдирать.
Председатель райисполкома снова смотрит на часы.
— Мне пора, — объявляет он, — могу подкинуть вас, товарищ Белявский.
Оба наскоро прощаются, и Степняк идет провожать их к лифту.
— Ну что ж. В добрый час! — говорит на прощание Белявский.
— Да, да, — рассеянно отзывается Иннокентий Терентьевич. — Это хорошо, что не нарушили сроков.
Когда Степняк возвращается в операционную, он застает там только Рыбаша и Мезенцева. Мезенцев с удовольствием рассматривает хозяйство Машеньки Гурьевой. Остальные ушли в перевязочную. Басок Окуня доносится между всплесками смеха Таисии Павловны. Гонтаря вообще не видно.
— Где ваш Наумчик? — спрашивает Степняк.
Рыбаш увлечен разговором с Мезенцевым. Они рассуждают об аппаратах для наркоза. Отвечает Машенька Гурьева:
— Наум Евсеевич пошел в котельную.
— Это еще зачем?
— Так ведь температура падает. А товарищ Бондаренко сказала, что после двенадцати начнут привозить больных.
— В такую холодину? — Степняк бледнеет от злости.
— Сообщено на центральный эвакопункт, что сегодня больница сможет принять двадцать — тридцать человек.
— А Окунь? Он же взялся уладить с истопниками.
Гурьева поднимает глаза и в упор смотрит на Илью Васильевича:
— Он и уладил на сутки. Поставил им пол-литра и распорядился, чтоб жгли — не жалели. Вот они и сожгли все, что было, осталась одна угольная пыль.
— Кто вам сказал?!
— Сам Окунь объяснил, что к приезду начальства все будет в порядке.
— Показуха проклятая! — шипит Степняк и чуть не бегом направляется в перевязочную.
В коридоре его перехватывает одна из молоденьких сестер:
— Товарищ Степняк, привезли!
У девушки испуганный вид.
— Что — привезли?
— Ущемление грыжи и острый аппендицит. Доктор Львовский звонил из приемного. И еще в терапию с инфарктом…
5
Позже Степняк признался Лозняковой, что в истории с углем был больше всех виноват он сам. Поверил обещаниям райздрава, что уголь завезут, приказал Марочкину, чтоб тот — кровь с носу! — реализовал наряд, и окончательно успокоился, когда Окунь взялся «уладить дело» с истопниками. А надо было самому, самому проследить до конца.
Но все эти самокритические соображения пришли позже. А в тот трудный день он сначала наорал на завхоза Витеньку и на Окуня, а затем разругался с Рыбашом и Бондаренко. Хуже всего было то, что из трех доставленных скорой помощью больных двум действительно требовалось срочное хирургическое вмешательство. Одна из них была совсем девочка, школьница лет пятнадцати-шестнадцати, большеротая, с круглым, как пуговка, распухшим от слез носом. С нею была мать — высокая, худая, черноволосая и черноглазая, стрелочница трамвая, в потрепанной форменной шинели с металлическими пуговицами. Девочке стало плохо еще ночью, «живот разболелся», — пояснила мать, но дома не было ни грелки, ни касторки, а матери надо было в четыре утра заступать на смену. Она ушла, пообещав девочке, что отпросится пораньше. Вернулась она к девяти утра, как только диспетчер нашел ей замену. Девочка плакала от боли, металась по кровати и была вся горячая. Мать кинулась в соседнюю квартиру за градусником. Температура оказалась тридцать девять и восемь. Из той же соседней квартиры по телефону вызвали неотложку.