В какую бы сторону ни принюхиваться, отовсюду воняет, запах упадка, твой собственный запах разложения, все это уже невозможно выносить. Ты начинаешь разлагаться, тело распадается, силы убывают, интеллект уже достиг апогея. Все слабеет, все уменьшается, все катится только вниз. Ты уже не ходишь так быстро, как раньше, уже ничего не можешь запомнить, даже простого номера телефона, первые друзья уже умерли, у тебя появляются морщины, изможденная кожа и унылое выражение лица. Ты чувствуешь это на себе, как каждый день погибают миллионы клеток организма, достойная жизнь уже позади: тебе двадцать.
Бобо как раз был одним из тех, кто отметил этот трудный день рождения. Ну да: что значит отметил, он провел день в одиночестве, так как жизнь уже с самого утра неожиданно стала невыносимой, просто так — ни с того ни с сего, — так что праздновать было нечего. Так как он два раза провалился в гимназии, то все еще сидел в двенадцатом классе и ненавидел их всем сердцем — его семнадцати- и восемнадцатилетних приятелей, у которых все еще шло вверх, биологически, мнемонически, в индивидуальном развитии, гормонально, и вообще.
Все в городке называли местную гимназию самой ненормальной во всем предгорье Альп. Некоторые утверждали, что в этом виноват ветер. Фён выдувает у школьников все выученное из голов так быстро, что даже не успевает закончиться урок. Кое-какие учителя, которых перевели сюда по их просьбе, учитывали это и даже не пытались вбивать какие-либо факты в похожие на губку мозги тех, на которых возлагались все надежды альпийского региона. Когда Николь Шваттке и Франц Холльайзен вошли в вестибюль гимназии, первое, что они унюхали, и что первое ощущаешь нюхом во всех школах во всем мире, — это смесь забытых бутербродов, пыли от мела и холодного пота страха. Школьный гонг, мелодия Заратустры Рихарда Штрауса, выгоняла визжащих подростков из классов, заставляла их поторопиться, и, спотыкаясь, вылетала из классов будущая интеллигенция и потенциальный руководящий персонал. У обоих полицейских скоро возникло такое чувство, будто бы они по пояс увязли в учащихся младших классов. Особенно у Холльайзена, после последнего визита которого в школу прошло уже достаточно много времени, наверное, столетия; запах вестибюля вызвал воспоминания, вскоре сузившиеся до робких вопросов и ответов: Я выучил географию? Нет. Я понял, что такое линейно независимый вектор? Нет. Пойму ли я все это когда-нибудь? Нет, определенно никогда.
В отдельных классах, где не теряющие надежды учителя мужественно боролись с культурным распадом Западной Европы, еще была какая-то жизнь. Одиннадцатилетний школьник, пыхтя, прошел мимо них. Он нес школьный ранец размером с солдатский вещмешок времен Тридцатилетней войны, который весил с него самого.