– А вы? – спросила этичка.
– Я шериф, – ответил я.
– Из Нью-Мексико?
– Да.
– Я туда как-то ездила. Там было лучше, чем в Северной Дакоте, но не совсем как в Южной…
– Вот оно что?
– Да.
– Ну, я-то не бывал ни там, ни там.
– Это ничего. У вас еще все впереди…
– Правда?
– Да. Вам предстоит еще добрый десяток лет, чтоб оставить по себе какое-то наследие.
– Надеюсь, вы правы. А тем временем – что это вот?
– Что что вот?
– Этот перезвон?
– Какой перезвон?
– Неужели не слышите? Этот легкий перезвон, что разносится по всему кафетерию? Этот настойчивый похоронный звон, что, невзирая ни на какие научные принципы, заглушает собой гораздо более громкие аккорды несправедливости?
– Это своевременный и нежный лязг игры на треугольнике.
– Алан Длинная Река!
– Да.
– Он читает свой основной доклад!
– Да.
– Как это прекрасно!
– Да, оно так…
– Давайте послушаем, а?
И поэтому мы с ней послушали.
– Но Чарли? – сказала эсперантистка, когда доклад Длинной Реки был прочитан.
– Да?
– Вы так и не ответили на самый осмысленный вопрос из всех?
– О еде? Она на подходе… Честное слово!
– Нет, не о ней.
– О чем тогда?
– О любви, Чарли!
– О любви?
– Да! Что это?
– Вы у меня сейчас об этом спрашиваете? Когда у меня в руке этот кровавый май-тай?
– Да, Чарли. С тех пор, как вы здесь, мы слышали, как Уилл Смиткоут рассказывает нам, какой бы могла быть любовь, а доктор Фелч – какой она была. От Гуэн мы слышали, какой она не должна быть, а от Расти – что она не. Мы даже внимали, когда аккредиторы излагали нам, какой любви необходимо быть, если мы ходим получить возможность возобновить себе региональную аккредитацию. Но в конце концов, в конечном-то итоге, мы по-прежнему не слышали ни от кого, что она такое!
Я кивнул.
– Чарли, вы не могли бы нам, пожалуйста, рассказать, что такое любовь?
– Конечно, – ответил я.
– Расскажете?
– Да, разумеется.
– Ну и?..
И я ей рассказал.
И, проделав это, я тяжко опустился за столик в углу кафетерия, где сиживал, бывало, Уилл Смиткоут.
– Вы как, Чарли? – спросила одна секретарша, возвращаясь из комнаты 2С.
– Я прекрасно, – ответил я, помешав стебельком сельдерея в кровавом «коровьем копченом глазу» и затем похрустев им.
– Прекрасно вы не смотритесь. Вы смотритесь усталым. У вас лицо горит. Глаза у вас пусты и прозрачны. Вы что, неважно спите?
– Можно и так сказать.
– И у вас закончились пилюли?
– И так тоже сказать можно.
– А выпили вы больше, чем способны переварить?
– Вот еще одно, что вы бы могли, вероятно, сказать.
– У вас убедительный костюм.
– Благодарю вас.
– А пистолет заставляет задуматься.
– Спасибо.
– Он заряжен?