Женщина неоднократно приходила к выводу, что в горах Нафуса, как в Афганистане, слишком много тайных, мало известных тропок, пещер и тоннелей, в которых можно незаметно укрыться и поджидать врага. «Эта война будет тянуться бесконечно, – думает она, ежедневно сталкиваясь с реалиями противостояния. – Хорошо, что Марыся нашлась и находится под опекой рассудительного Хамида. С ним я поеду хоть на край света. Впрочем, нужно будет все спокойно спланировать и проверить. Мы не бросимся в сторону Туниса или Триполи, когда там будут идти тяжелые бои».
Она даже дрожит от страха. «Только если меня чем-нибудь накачают или наденут смирительную рубашку», – подытоживает Дорота, иронично улыбаясь себе под нос. «Какое же я трусло», – с удовольствием употребляет она выражение своей младшей дочки Дарьи, и ее большие голубые глаза наполняются слезами. «Не из-за чего расстраиваться, – отряхивается она. – Нужно быть сильной. Молодые с минуты на минуту могут быть здесь!»
– Ja sadiki[97], – обращается она к старому беззубому сторожу у ворот, и тот расплывается в улыбке. – Через минуту ко мне приедет дочка с мужем, поэтому без лишних церемоний впустите их внутрь. К доктору Bulandija[98], quejs?
– Ajwa. – Дедок согласно кивает, опираясь подбородком на приклад АК.
«Как они могли дать ему оружие?» Дорота недовольно крутит головой и бежит домой, чтобы немного прибраться. Уборка двух комнат занимает у нее полтора часа. Как только она выходит из душа и набрасывает на себя зеленый докторский комбинезон, раздается стук в дверь. Дорота бросается в прихожую и отворяет дверь настежь. Она видит похудевшую дочку, саудовского зятя, одетого в обноски ливийского феллаха, и торчащего за ними сторожа, который целится автоматом прямо им в спины.
– Опустите оружие, szabani[99]! – выкрикивает она в ужасе, а дедок невинно улыбается, показывая беззубые десны.
Затем он услужливо кланяется и уходит.
– Марыся, мой любимый ребенок! – Мать и дочь обнимаются и заливаются так долго копившимися слезами. Довольный собой, но смущенный ситуацией Хамид неуверенно переступает с ноги на ногу.
– Заходите внутрь, дети мои.
Дорота приходит в себя, берет мужчину за руку и, обняв дочку за талию, тянет их внутрь.
– Садитесь и рассказывайте. – В волнении она даже ломает себе пальцы. – Как хорошо, что вы нашлись! И как хорошо, что мы снова вместе!
Одна соленая слеза стекает по ее все еще мокрой щеке.
Молодые люди молчат. Они то опускают взгляд, то вопросительно смотрят друг на друга, не зная, с чего начать рассказ. Будут ли они вообще когда-нибудь в состоянии рассказать о себе все? Марыся даже не представляет, как это могло бы выглядеть; она истощена, лицо у нее бледное и измученное. От недосыпания у нее появились мешки под глазами. Но от зоркого глаза матери не скроешь тот факт, что, о чудо, она округлилась в бедрах и животе. «Это ливийская еда, – поясняет она себе. – Все время хобза и макароны». Хамид очень скован. Черты его лица заострились, щеки запали, из-за чего его нос выдается еще сильнее. Он худой, как кляча, и вонючая арабская одежда висит на нем, как на пугале.