— Да ведь нынче парад. Или ты забыл? Видно, у тебя в голове клепки расклеились.
Мартен широко раскрыл глаза.
— Сейчас, брат, будет церемония всем на заглядение, — разъяснял Жоэль самым естественным и бодрым тоном (но крепко сжимая кулаки), стараясь усыпить подозрения Мартена.
В поле, перед двумя врытыми в землю столбиками, выстроился весь полк во главе с полковым командиром и майором-мясником Экенфельдером; оба сидели на конях, вылощенные, выбритые, сверкая золотыми галунами и блеском лакированных сапог.
— А что это они читают? — насторожившись, спросил Мартен.
— Как «что»? Речь по бумажке читают.
— Они про нас говорят. Разве не слышишь?
— Ну а как же? Ведь мы с тобой подвергались опасности, да еще какой!
Подошел полковой священник. Он услышал этот разговор и, все угадав, поспешил отойти в сторонку. Стыдясь своего участия в казни невиновных, он с готовностью сократил ритуал «напутствия» и только тихо прошептал «аминь», не решаясь взглянуть на смертников.
Когда у них сорвали с шинелей несколько пуговиц и суконные погоны с номером полка, Жоэль сказал:
— Ну вот, мы с тобой теперь штатские люди. Отвоевались. Уволены вчистую. И теперь уж навсегда.
Он сказал это так уверенно, что Мартен перестал тревожиться и заинтересовался рядами развернувшегося батальона.
Наконец их разлучили, но перед этим Жоэль еще успел сказать:
— Это, брат, проводы. В твою честь устроили, за то, что ты так хорошо веселил солдат.
И Мартен поверил: ведь он и в самом деле дарил солдатам веселье.
— Ишь ты как! — смущенно пробормотал он.
— А сейчас будет самое главное, — сказал Жоэль с убежденным видом. — Это, знаешь, ну как его… ну, будут стрелять. Сейчас сам увидишь.
И чудовищная комедия разыгралась так, как он сказал, Жоэля убили первым. Блеснула линия огней, и залпом его опрокинуло, словно картонную мишень. Быть может, в последнее мгновение у Мартена мелькнула мысль о страшной действительности этой войны и всего нашего мира. Но сказать это с уверенностью нельзя. Да и мгновение это было таким кратким. Мартен рухнул навзничь как подкошенный, будто градом пуль вдавило его безумную голову в землю. И когда полк повели церемониальным маршем мимо казненных, я увидел это жалкое тело сломанного паяца. Лицо его было размозжено, но оно все еще смеялось. Смех навеки застыл в изуродованных, бесформенных чертах, привычный, жуткий смех. Мартен и в смерти остался чудовищной карикатурой веселости своего народа.
Вместе с Жоэлем его бросили в широкую яму, где уже лежали трупы французов, которых изрешетили немецкие, а иных и французские пули.