Сказать по правде, — закончил он, обращаясь ко всем, — я не люблю, когда мне перечат, но если бы сейчас кто-нибудь крикнул мне: «Ты паршивый лгунишка!» — и доказал бы мне, что так оно и есть, — я был бы благодарен этому человеку!
* * *
Но тут раздался голос Вирджила, который подхватил страшный припев:
— Бывает и похуже — еще хуже, чем когда разбивают кости молотом или подрезают и сдирают с тебя кожу до тех пор, пока не останется самая малость, чтобы ты окончательно не умер (они там умеют убивать несколько раз подряд).
Есть нечто похуже — есть болезнь, которой вас заражают.
— Клетка и герла — это верный туберкулез, — в один голос сказали Ион и Спиридон.
— Я говорю о болезнях, которыми вас истязают так же, как побоями. Я поведу речь об одной из них. Сыпной тиф — вот как называется эта страшная болезнь. В тюрьмах Румынии ею тоже пользуются для того, чтобы сломить политических заключенных. Это незримое орудие, пытки, от которого нигде нет спасения.
Есть тюрьма — Галата, где все пропиталось этой заразой и сгнило от нее. Впрочем, буржуазные газеты и не скрывают этого. А уж если буржуазная газета говорит о таких вещах, значит, умолчать о них невозможно. В Галате тиф сочится со стен, струится с потом и слезами. Он таится под верхним слоем земли, под коростой стен, в нечистотах у дверей камер и даже в толще столбов.
Разумеется, на тюремных нарах здоровые лежат вперемежку с тифозными. Когда те умирают, вшам, сосавшим их кровь, не остается ничего другого, как перебраться на живых, — вшам нужна горячая пища.
Видишь, как они ловко обошли закон, запрещающий в Румынии смертную казнь. Куда денешься от вшей — разносчиков тифозных бацилл? Они набрасываются на тебя, и во мгновенье ока твоя кожа кишит этими паразитами и становится похожей на газету с шевелящимися буквами.
С нами в Галате сидел Симион Кривой. Три недели он провалялся среди нас без сознания. Весь он как-то странно дергался и бредил с утра до вечера и с вечера до утра.
— Пустяки, это у него расстройство желудка, оттого и судороги, — сказал врач.
Он поил Симиона настоем ромашки и слабительным.
Но мы, двадцать пять заключенных, сидевших в одной камере с больным, мы-то отлично знали, что с Симионом, — ведь мы часами смотрели на кучку тряпья, под которой еще теплилась в человеке жизнь, заставляла его метаться и стонать на зловонной циновке — сам понимаешь, подстилку никогда не меняли, а уж о том, чтобы носить больного к параше, не могло быть и речи. Вокруг стоял такой густой смрад, что его, казалось, можно было потрогать руками.