И вот замолкло пианино в кают-компании. Замерли залихватские цыганские песни. Уже не распевались трогательные романсы и оперные арии. Охрипли от жары тенора и баритоны. Перестали даже мадеру пить. Аппетит пропал… Эх, мороженого бы, да льду нет!..
Нервы у всех напрягались с каждым днем все более и более. Начались взаимные придирки, даже резкости… Как-то все вдруг надоели друг другу.
Матросы бездельничали и хмурые слонялись по палубе, лениво и неохотно отдавая честь.
Командир нервничал, обрывал офицеров и «подтягивал» раскисшую от жары дисциплину. Его возмущало, что матрссы, спасаясь от жары, старались снимать с себя все, чуть ли не до штанов включительно. Бездельные, полураздетые, томясь от жажды и голода, отказывались есть солонину… — потеряли всякий вид, выправку, выдержку…
Участились порки на баке. Вместе с этим с каждым днем росло общее недовольство среди нижних чинов. Назревал бунт.
Боцмана, конечно, первые почувствовали близость надвигающейся грозы и сообщили свои опасения старшему офицеру, который на это ответил свое: «Бамбуковое, черт возьми, положение!» — и не смог решиться сказать командиру, с которым у него отношения в это время тоже несколько испортились. Степан Степаныч только приказал боцманам наблюдать за матросами и докладывать ему.
И вот боцман Гогуля однажды отвел Спиридония в сторону и конфиденциально шепнул ему:
— Батя, ты бы… того… посматривал бы за матросиками… Что-то в кучках шушукаются… Послушай при случае, о чем калякают. Дело, батя, серьезное.
Для Спиридония такое поручение было и лестно и интересно. Подслушивать и сплетничать — это была его стихия. Любопытство его не знало границ. Только обезьяна Дунька не уступала ему в этом отношении… И вот однажды ночью, приютясь за ящиком с мусором, он услыхал голос Павлушки Стахеева, одного из самых задорных матросов.
— И ничего не будет, — говорил Стахеев, — ей-богу! На «Смелом» в 1803 году то же было. Рот заткнули тряпкой, руки назад и — в море. А вахтенного офицера пристращали так, что тот ни гу-гу! Так и сказали: слово пикнешь — жив не будешь! Ну и доложили, упал, мол, за борт ночью. Вытащить, мол, не успели. Чисто было сделано.
— А ревизора Требушкина как же? Ведь это он гнилым мясом кормит. Его бы тоже, — раздался из кучки матросов, окружавших Павлушку, чей-то неуверенный голос.
— Палача сбудем вперед, потом и его в оборот возьмем во как! Он без палача у нас шелковый будет.
— Ну, как, ребята, по рукам?
— Может, подождать? — робко заметил кто-то.
— Чего еще ждать? Тюря!.. И то шкура на плечах еле держится — вся в лохмотьях.