Профессор оказался презанятным. Мы проговорили весь путь. Правда, в конце, когда поезд шел уже по мосту через Каму, практически поссорились. Он сказал, что я ему напоминаю розу из стихов Уильяма Блейка. Причем, по его словам, сейчас я еще не она, но в будущем обязательно стану ею. Я зарделась, хотя, признаться, ничего до этого момента не слышала об этом поэте и попросила прочитать мне этот стих. Он прочитал сначала по-английски, а затем перевел на русский. Стишок оказался детским, почти частушкой про невидимого червяка, который разворошил постель розе пунцовым счастьем и про то, что черный секрет любви может разрушить жизнь.
Я-то надеялась услышать что-нибудь в духе сонетов Петрарки, на худой конец Вильяма Шекспира. О том, как перед ним явилась я, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. Наверное, у меня было слишком обиженное и растерянное лицо, потому что профессор поспешил добавить:
– Не расстраивайтесь, милая девушка. В конечном итоге, у женщины всего два выбора: стать пустоцветом, как Соня из «Войны и мира», или же принять этот мир со всеми его икспириенсами.
– С чем? С чем?
– Простите, перешел на английский. Икспириенс – значит жизненный опыт.
– А Лаура, а Беатриче? – я чуть не плакала. Поезд уже замедлял ход.
– Это выдуманные персонажи, они живут в книжках и в головах. В реальности им нет места.
Я так рассердилась, что очень сухо с ним попрощалась. И на его предложение помочь с обустройством только гордо вздернула голову. Подумаешь, профессор. Тоже мне.
Первым делом я навела справки о том, где размещаются казармы, и на следующий день, с утра, уже стояла перед высоким офицером, комкала платочек и лепетала:
– Невеста из Санкт-Петербурга… Георгия Жарова… повидать бы…
Тот отчего-то смутился, а рядом стоящий военный засмеялся в полный голос:
– Ну, Жаров, ну, птица-селезень. На прошлой неделе к нему жена приезжала, а сейчас вот невеста пожаловала!
Это было какое-то недоразумение. Офицер с жалостью посмотрел на меня и оборвал этого неприятного человека:
– Позови его.
Георгий очень изменился. Шинель не красила его, а как-то огрубляла, подгоняла под общий знаменатель. Он тоже стал похож на всех, как и те женщины с перронов.
Он не столько изумился, сколько даже испугался, увидев меня. Но тогда я ничего этого не заметила, мне нужно было произнести речь, которую готовила всю поездку. Мы отошли к воротам и, глядя под ноги, я начала:
– Георгий! – голос мой дрогнул. Вернее, хрустнул, как льдинки на лужах под каблуком.
– Георгий, – начала я снова в другой тональности, как бы набирая скорость, – я приехала сказать, что мы не можем более быть вдали друг от друга. И теперь, когда ты приносишь в жертву родине свою жизнь, я готова разделить с тобой все. Любые тяготы и лишения. Я могу стать медсестрой. Мы будем жить честно и правильно.