— Знаю я, что тебя ничто не берет: ни стыд, ни дым.
— Вестимо, что кручиниться? Уж коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.
— А понимаешь ли ты, кого ты теперь представляешь в лице своем?
— Кем был, тем и останусь: вечевым дьяком Захарием. А по-твоему как же?
— По-моему, был ты Захарием, а когда окунулся в купель корысти, то вышел оттуда — Иудой.
— Гм… — крякнул Захарий. — Поэтому мы с тобой тезки…
— Как, чернильная гадина! — гневно воскликнул Назарий и даже осадил своего коня. — Недомерок человеческого рода тянется под мою стать или хочет оскорбить меня, чтобы сравняться со мною. Господи, до чего я дожил, — добавил он с неподдельным отчаянием в голосе.
— Да что ты серчаешь? Я сказал это потому, что мы целимся в одну мету!..
— В одну, да каким образом… Я действую прямо, иду на всякого лицом к лицу, а ты, заспинная шпилька, подкрадываешься медяницей, неслышною стопою.
— Пусть так, да ужалим-то мы оба одинаково.
— Отец Небесный! — вновь воскликнул Назарий, возведя пламенный взор к небу. — Перед Тобой я весь! Дума моя не темна и перед людьми, а наипаче перед Тобою. Ты видишь, способен ли я ужалить отчизну мою. Родная моя, пусть прежде рассыплюсь я в прах, нежели помыслю что-нибудь недоброе о тебе.
Некоторое время он оставался в немом созерцании лазурного неба.
Захарий что-то ворчал сквозь зубы.
Наконец Назарий прервал молчание.
— Слава Тебе, Господи! Нашла Тебя молитва моя, молитва скорбная, глас сердца моего доступен Тебе! — произнес он, вздохнув полной грудью, как бы после тяжелого сна. — Отлило… на душе легче стало! Я не продаю отечества… Я отвожу лишь от пропасти.
— Ведь и я тоже! — добавил самодовольно Захарий.
— Если совесть твоя отшатнулась от тебя, то я вместо нее растолкую тебе разницу между нами. Слушай же меня!.. Ты знаешь, как чествуют имя мое, имя чиновника Назария, и до ныне в Новгороде Великом, и в Пскове соседнем, и у латышей[31] с тех пор, как зарубил я на воротах Нейгаузена православный крест. Даже самой Москве ведом я, когда великий князь Иоанн припер ономнясь наш город копьями да бердышами несметной своей рати, — я не последний подавал голос на вече, хотя последний произнес его на казнь славного изменника Упадыша — вечная ему память… И на мне есть пятнышко черное… и на меня брызнула кровинка его!
Назарий вздохнул.
— Ты знаешь, — продолжал он, — правы ли мы были, подняв руку на потомка Ярослава Великого и на нашего государя! Чего нам хотелось, сытым, богатым? Правдива поговорка на Руси: «от жиру собаки бесятся». Накликали мы сами на себя гнев Божий и меч государев. Помнишь, чай, как мы глодали кулаки с голоду и, наконец, решились, да простит нас Господь, в пост великий есть мясо, и чье же, — палых лошадей и собак, которыми не показано питаться рабам Христовым. В это смутное время не я ли с Василием Никифоровым и прочими боярами и степенными посадниками молил князя снять осаду с города и дозволить нам, сирым, похоронить по христианскому обряду тела павших братии наших.