, по приезде Феофила в Москву и, отпуская его обратно, велел передать новгородцам:
— Он вами избран и принят был мною с честью. Я готов жаловать вас, мою отчину, и всегда, если вы чистосердечно признаете вину свою и не забудете, что мои предки чествовались великими князьями Новгорода и всея Руси.
Новопоставленный владыка Феофил, тронутый приемом и милостями великого князя, начал стараться прекратить распрю между ним и новгородцами и успел бы в этом, так как народ стал поддаваться на его увещания, но вдруг открылся мятеж со стороны никем не ожиданной.
Вопреки наставлениям дедов и отцов, вопреки древним обычаям, запрещавшим женщинам принимать участие в политических делах народа, в один прекрасный день на вече появилась гордая, честолюбивая и хвастливая женщина — Марфа Борецкая. Она была вдова бывшего посадника, Исаака Борецкого, мать двух взрослых сыновей. Богатства ее были несметны, знатность, красноречие, гостеприимство были известны всем далеко за пределами Новгорода; благодаря этим качествам овладевала она думами людей, все подчинялись ее уму и умению излагать свои мысли. Слова ее так лились из ее уст, что ласкали слух и вместе подчиняли память до такой степени, что трудно было их изгнать из головы.
В одно из заседаний веча, где находился Назарий, вдруг в советную комнату вбежала, прорвавшись сквозь стражу стоявшую у входа, высокая, немолодая, хотя все еще красивая женщина. Вид ее был растрепан, покрывало на голове смято и отброшено с лица, волосы раскинуты, глаза же горели каким-то неестественным блеском.
Это была Марфа.
Она остановилась, обвела глазами собрание и, не дав никому опомниться от неожиданностей, заговорила:
— Кого я вижу перед собой? Здесь ли вече Великого Новгорода? Куда девались советные мужи его? Я их не вижу! Это слабые ребята, которым пригрозили розгой, и они отступаются от прав своих, отдают угнетенную родину, как агнца, в зубы хищного волка.
Она перевела дух.
— Сокройтесь отсюда, — грозно вскрикнула она. — Пустите нас, жен, на места свои: мы засядем в совете, мы будем защищать вас от врагов московских.
Долго говорила она, и что ни слово — все больше и больше лилось с ее языка яда, что ни взгляд — то упрек, презрение…
Но нахальство восторжествовало: речь ее подчинила себе новгородское вече, и с этого момента Новгород оказался в ее руках.
Подчинился ей и сравнительно молодой Назарий.
Присутствие ее стало на вече делом обыкновенным.
Прошло несколько недель.
На одном из собраний она радостно объявила, что польский король прислал новгородцам запрос: не хотят ли они его помощи?