— Кто же тебя твоих правов решал? — возмущенно выкрикнул Степан Петрович, сидевший за столом рядом с Зайцевым.
— Не мешай говорить! — одернул его Зайцев.
— Кто, спрашиваешь, решал правов? — уцепился Артем за выкрик Степана Петровича. — А первее всего темнота наша и малограмотство! И кроме прочего — вы, наши коноводы... Отчего вы нам раньше не растолковали насчет всего подобного?
— Отчего? — не выдержав, подскочил Василий, все время порывавшийся помочь Артему ярче и сильнее выразить его мысль.
— Оттого, — продолжал Артем, возбуждаясь своими словами, поощрительным выкриком Василия и напряженным вниманием собравшихся, — оттого, что если взять тебя, к примеру, Степан Петрович, то ты сам из середняцкого круга, мурцовки ты никогда, как мы, не хлебал, и жисть у тебе происходила завсегда сытая и гладкая.
— Ну, загнул!.. — криво усмехнулся Степан Петрович. — Ты еще меня в кулаки запиши! Валяй!
— Об кулаке никто не говорит, в кулаках тебя, Степан Петрович, никто не считает. Что напрасно говорить! А душа все же у тебя не бедняцкая... Ты возьми любого из нас — мы все на один фасон! У всех по единой рубахе, да и то по латанной-перелатанной...
— Справедливо!.. Правильно!.. Истинная правда!.. — ободрили Артема со всех концов.
— Мы все на один фасон! Конешно! — подожженный сочувствием и поддержкой собрания, повторил Артем. — Мы один другого наскрозь видим... Вот послухай-ка Василия, дружка моего, товарища, об его приключении с сеном, значит, с Галкиным, заимощником...
— Давай, Артем, я сам сказану!.. — пылая нетерпением, вмешался Василий. — Сам, брат, своелично бедняцкому собранию докладать стану!
— Сам?.. — приостановился Артем, словно прислушиваясь к своему чему-то, внутри себя. — Ну, коли сам... Значит я кончаю, товарищи! Даю очередь Василию!
7.
Василий, стремительно расталкивая тесно сгрудившихся мужиков и баб, пробрался к столу. Василия подгоняло нетерпение. Его порывало говорить, высказаться. Сказать этим собравшимся, своим, знающим его издавна, сказать обо всем, что накопилось, что накипело. Ему казалось, что вот стоит только выйти и начать говорить, и он все скажет, и его будут слушать с жадным сочувствием и пониманием, его будут прерывать одобрительными возгласами, его станут хвалить. Но, очутившись перед сотней глаз, пытливо и выжидательно впившихся в него, он сразу обжегся смущеньем, он почувствовал, что во рту у него пересохло и слова стали поперек горла.
— Говори! — сказал ему подбадривающе Зайцев. — Тебе дадено слово.
— Товарищи! — хрипло выдавил из себя Василий. — Товарищи! Как, значит, взялся я за корма...