– Один из лучших, – ответила Вероника вместо сына, со старомодной разночинной торжественностью.
После сказанных ею фраз насчёт «этой страны» и «народа» Знаев тут же перестал к ней всерьёз относиться – просто ещё одна наивная дура; зато неожиданно испытал сильное влечение. Да, сутуловатая и прокуренная, но всё же приемлемо привлекательная, улыбается хорошо, глаза подведены жирно, красивые руки с узкими запястьями.
– Мы – поступили, – продолжала она, блестя глазами и губами. – Две недели назад получили ответ. У нас уже есть учебная виза. И мы заплатили за первый семестр. Сидим на чемоданах.
– Круто, – оценил Знаев. – Утрехт. Обучение – на английском языке?
– Ради языка всё и затевается, – снова ответила мама вместо сына. – Язык надо получать как можно раньше.
– Совершенно согласен. А зачем всё так сурово? – Знаев посмотрел на сына. – Ты что, не хочешь жить в России?
– В ближайшие годы – нет, – спокойно ответил сын. – Я хочу быть человеком мира.
– Понятно, – сказал Знаев. – Человек мира. Давай-ка, Сергей, пройдись. Ну, или в баре посиди. Мы с твоей матерью поговорим.
Юноша тут же ушёл – очевидно, привыкший к роли изгоняемого.
– Ты тоже с ним едешь? – спросил Знаев.
– Да, – сказала Вероника. – Боюсь одного оставлять.
– Если он там проживёт хотя бы полгода – он уже не вернётся.
– Ну и пусть. Нечего ему тут делать.
– По-моему, наоборот, – мирно возразил Знаев. – Тут всегда нужны хорошие умные ребята…
Вероника сверкнула глазами.
– Кому? – ядовито спросила она. – Военному комиссару? Не надо, Сергей. Я знаю, ты – за Родину. Красные звёзды, штаны с начёсом, магазин «Готовься к войне». Но меня это всё не волнует. Я своего сына этой вот Родине – не отдам. Сын – это всё, что у меня есть. Это – моё. Это я создала. В мире всё начинается с таких, как я. С оплодотворённых самок, – уточнила она.
– Прекрасно тебя понимаю, – ответил Знаев. – Давай-ка ещё выпьем.
Он предложил дежурно, не задумываясь, – минуту назад не имел ни малейшего намерения устраивать попойку, – да вдруг оказалось, что именно таков был идеальный способ провести несколько часов в компании незнакомых людей, оказавшихся близкими родственниками, и при этом не сказать ни слова о политике.
Много лет был непримиримым трезвенником, но когда перевалило за сорок, стал себе разрешать понемногу, рюмку здесь – бокал тут. Постепенно ослабил сложную систему запретов, самодисциплину, внутри которой жил с юношеских лет. Подступил другой возраст, требовались новые правила, щадящие. Уже не надо было работать с восьми утра до полуночи. Уже можно было разрешить себе передышку. Уже можно было иногда отключать телефон.