…
– По-английски гораздо лучше, – шепнул Уилли, и тут до меня дошло: ребятня махала руками, будто фехтовала, и повторяла слова Моргенштерна, и уж не знаю, когда музей все это впервые выставил…
…но вот бы гений сам увидел то, что видел сейчас я.
Следующий экспонат, от которого у Малыша снесло крышу, – слепок пальцев Феззика. (Андре соловьем заливался – мол, он-то думал, у него самая большая рука на свете, пока настоящую руку Феззика не увидал.) Уилли старательно померил.
– У меня вся кисть меньше, чем его большой палец, – объявил он.
Я кивнул. Чистая правда.
Затем целая стена увешана тщательно выглаженной одеждой Феззика. Уилли только смотрел туда, где полагалось быть великанской голове, и в изумлении тряс собственной.
Затем подвенечное платье Лютика – но сквозь толпу девчонок туда было не пробиться.
Глаза разбегались – стрелка тыкала в соседний зал, где одиноко стояла жизнесосущая Машина графа Рюгена, – однако мне не терпелось найти Хранителя: Стивен Кинг предупредил его письмом.
Хранитель отведет меня туда, куда мне всего нужнее попасть, – в Святилище, где лежат письма и рабочие дневники Моргенштерна. Публику к ним не допускают, только ученых, но в этот редкий знаменательный день я был не публикой, а ученым.
Я поспрашивал, меня направили туда и сюда, и наконец мы отыскали Хранителя – моложе, чем предполагалось, явно смышленый, судя по глазам – поистине милый человек.
Он сидел за столом в уголке на третьем этаже. По стенам сплошь книги, что неудивительно; когда мы вошли, Хранитель поднял голову и улыбнулся.
– Наверное, вы ищете уборную, – начал он. – Следующая дверь. Обычно моих посетителей интересует она.
Я тоже улыбнулся, представился, объяснил, что прилетел аж из Америки и хочу поработать в Святилище.
– Невозможно, – отвечал Хранитель. – Туда пускают только для научной работы.
– Уильям Голдман, – повторил я. – Вам писал обо мне Стивен Кинг.
– Мистер Кинг – знаменитый отпрыск моей родины, тут вопросов не имеется, но письма я не получал.
(А надо понимать: в такие минуты я подвержен паранойе. Правдивая история: я был членом жюри Каннского кинофестиваля, и меня пригласили на званый ужин. Большое дело – у меня распадается семья, скоро я впервые за неизвестно сколько лет останусь один-одинешенек на свете, а тут этот ужин, где все говорят на разных языках и английский среди них в меньшинстве. Поставили три круглых стола – по счастью, с карточками, – и, когда велели рассаживаться, я вышел из своего одинокого угла и устремился к первому столу.
Нет моей карточки.
Мчусь ко второму столу, облетаю его по кругу.