– Не знаю, Мартин. Есть люди, с которыми вы можете поговорить…
– Да, да, знаю; очень дружелюбные, замечательные люди. Но, по правде говоря, никто не может помочь мне, Майлз, потому что только я могу с этим справиться. Никакой добрый дядя не спасёт меня арт-терапией или рекомендацией завести дневник плохих снов; здоровенная же выйдет книга, мать её!
– Но эти люди учились, они знают, что делать, Мартин, может быть, стоит…
Резкая критика Мартина снова оборвала добрые намерения Майлза.
– Я слышал про тех, кто вернулся с фронта и спятил. Им пришлось видеть и делать то, что свело их с ума. Но я думал – я не такой. Я думал, я сильнее, спокойнее, я смогу справиться. Это сложно объяснить… дело не в том, как они изменили меня физически, хотя всё, что они со мной сделали, было очень мерзко; но они изменили меня ещё и как личность – теперь я по-другому ощущаю себя, по-другому думаю. Может быть, окружающие этого не видят, но я чувствую себя… не могу подобрать слово… дёрганым. Я всегда был уверен, что смогу позаботиться о себе и, если будет нужно, защитить Поппи. Я всегда был относительно здоров, но лишь поскольку жил там, где жил. Все местные недоумки и сорвиголовы – люди, с которыми я учился в школе, или родственники моих знакомых. Я чувствовал себя защищённым, неуязвимым, если хотите. Но с тех пор, как вернулся, я постоянно оглядываюсь и жду страшного. Я не отвечаю на телефонные звонки, на звонки в дверь, я прячусь. Я заваривал чай, и у меня так тряслись руки, что я не мог налить воду из чайника. Это сделало меня ещё слабее, ещё нервознее; я в порочном кругу.
– Вам нужно время, Мартин. Вы многое прошли.
– Какое там время! У меня всё это вообще в голове не укладывается. Как так вышло – я жил в квартире с Поппи, по пятницам ел рыбу с картошкой, по субботам ходил в паб и общался с друзьями, смотрел матчи «Шпор» – и тут бах! Я в плену, в жарком незнакомом месте, не знаю языка и не понимаю происходящего. Как такое могло со мной случиться? Как я оказался замешан в войне, которая так далеко от меня, которая не имеет отношения ко всему, что для меня важно? Такое видишь в новостях, такое с тобой не случается. Может быть, я не должен всё это говорить, но это правда. Для меня, во всяком случае.
– Вы разочаровались в армии?
– Нет, – ответил Мартин немедленно и с чувством. – Люди могут подумать, что я разочаровался, но они не знают, как обстоят дела. Чужая природа, чужая культура, то, как организован быт повстанцев, – всё это очень, очень сложно, и, проведя там некоторое время и увидев всё своими глазами, я стал разбираться ненамного лучше. Так что нет, совсем нет, я не виню армию. Я знаю, как трудно получить представление о происходящем или хоть какую-то ценную информацию. Они очень старались, я уверен. Они сделали всё возможное. Я и не знал, что они пытались меня освободить. Если бы я знал, многое было бы иначе. Я верил, что меня найдут, но пару дней спустя начал сомневаться. Восприятие действует на мозг, чувствуешь себя дезориентированным. Я думал, может быть, они не знают, что я в плену, может быть, меня сочли мёртвым и не ищут? Мысли скачут, думаешь – а если весь патруль уничтожен, никто не вернулся назад, некому сказать, что я в заложниках, и все признали, что я убит, и Поппи тоже сообщили… Всё кажется возможным, когда у тебя столько времени предаваться размышлениям. Лишь одна мысль давала мне надежду, настоящую надежду – мысль о Поппи. Я знал, она задумается, почему от меня нет никаких сообщений, и верил, она поднимет тревогу, она расскажет что нужно кому нужно, даже если я просто ленивый сукин сын, которому следовало бы чаще писать ей. Я все надежды возлагал на Поппи.