— Это племянник хозяйки, Григорий, — сообщил Глеб почему-то не сразу. — Он сторожит все дачи в посёлке. Он ждёт нас… И всё нам расскажет.
«Та самая лестница! — подумал я. — „Ворчливоскрипучая“, как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шёл Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..»
Мы стали подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице. Она не скрипела. «Понятно: авторский домысел!»— сказал я себе.
Сверху из комнаты стали ясно доноситься слова:
— Вы так?.. А мы вас — бац по загривку! Вы всё-таки трепыхаетесь? А мы вас — по шее трах!..
Покойник остановился. За ним и все остальные.
Сверху неслось:
— Ах, вы ещё живы? Тогда получите! И ещё, и ещё, и ещё!
— Что там происходит? — спросил Покойник.
— Может быть, надо помочь? — воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх.
Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой «в дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было.
— Ах, вы ещё дышите? Вот вам! Вот вам ещё!
Он стал подкидывать «королей».
— Сюда! Смелее сюда!.. — крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были ещё где-то на склоне.
Миронова зашагала: она подчинялась командам.
Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собою Покойника.
Племянник Григорий повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты.
Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более.
— Он вырос на руках у дедушки, — сказал Глеб.
Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда-то… Григория я почему-то представить себе ребёнком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остаётся что-нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой-нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках.
Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе повальным бедствием: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, — вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, лилипутик!»
Племянник поднялся со стула.
Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нём не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник всё время.