Юадаров волновался, часто останавливался и осматривался. Минут через десять он развернулся ко мне и махнул рукой:
– Нет, всё, нам не надо сегодня сюда идти… Вернёмся. Видишь: не получается. Они не хотят, чтобы мы сегодня к ним пришли, и не надо их тревожить.
Собственно ещё, входя в лес, я понял, что идём мы к Чёртову городищу, к тому самому месту, про которое Оглоблин писал: тут было древнее поселение, окружённое густым лесом, рвами, валами.
– Я не всегда нахожу в него дорогу. Это очень непростой лес. Невозможно запомнить, куда надо сворачивать, начинаешь путаться. Вот тут, я думаю, и мог быть Цепель, – он опять словно извинялся. – Сегодня не получается. Значит, пока не надо нам туда ходить.
Машина снова покатила по ухабам, пока, наконец, не выбралась из пограничного бездорожья на асфальт. Это были уже земли Марий Эл – Берёзовка, Рябиновка, Малиновка, вот так!
В родной деревне Юадарова Цыгановке мы гуляли до сумерек. Климент Германович показал мне старые липы, в дупла которых ещё прадеды оставляли подарки, чтобы сбылись их желания. Показал натянутый на канатах шаткий деревянный мост не просто через овраг – через долину с речкой.
На сон оставались какие-то три-четыре часа: в Омыклиды приходят рано.
* * *
Ехать до Омыклид оказалось с полчаса. С асфальта свернули на полевую дорогу, в конце которой у кромки леса уже стояли к этому времени – четвёртому часу утра штук пять легковушек.
– Тут и оставлять? – спросил водитель.
– Тут. Да никто здесь ничего не сделает – место такое.
Мы долго шли тёмным ещё оврагом вниз, пока широко не заблестела впереди река. Тропика вильнула, и вышла на поляну в полугоре. Она была похожа по-своему на террасу в Кадницах – не обрывалась в сторону реки, а заканчивалась невысоким валом. На поляне справа стоял грубо сколоченный деревянный навес, напоминавший по конструкции те, которые стоял у деревень на остановках. Под навесом лежали кучами булыжники. На полотенцах, на бумаге была еда – пироги, овощи, домашний хлеб. Горели свечи. Их огоньки отражали, поблёскивая, жёлтые и белые монеты, которые были сложены горстками на ткани. Поляна была широкой. Посередине неё горел костёр, в котором шевелил дровишки пожилой мариец. Слева от костра на брёвнах сидели мужчины – их было человек пятнадцать, в основном степенные старики, которые вели мирную спокойную беседу. Понимал я не всё в ней. Но было ясно: разговор шёл о войне, о том, как тогда жили, о знакомых из соседних сёл – у кого как дела, кто приболел, кого нет уже. Перед людьми тоже лежала еда и стояли простецкие эмалированные кружки, наполненные кипятком с заваркой из трав.