— Видите, я уже больше не женщина… Было бы нехорошо с моей стороны по-прежнему желать его.
Они умолкли и, не находя слов, глядели друг на друга. Женевьева заговорила первая.
— Ну, идите. Не хочу вас задерживать, у вас много хлопот. Спасибо вам! Мне не терпелось все узнать; теперь я довольна. Если увидите его, скажите, что я его простила… Прощайте, милая Дениза. Поцелуйте меня покрепче, ведь это уже в последний раз.
Дениза поцеловала двоюродную сестру и еще раз попробовала успокоить ее:
— Ну, не расстраивайте же себя так. Вам нужен только уход, и все будет хорошо.
Но больная упрямо покачала головой. В ее улыбке сквозила уверенность. Увидев, что Дениза направляется к дверям, она сказала:
— Постойте, постучите сначала палкой, чтобы сюда поднялся папа. Мне одной страшно.
И когда Бодю вошел в мрачную тесную комнатку, где он просиживал долгие часы, Женевьева с напускной веселостью крикнула Денизе:
— Завтра вам незачем приходить. Но в воскресенье я вас жду: посидите со мной вечерком.
На следующий день, на рассвете, после четырех часов мучительной агонии Женевьева скончалась. Похороны состоялись в субботу. Было пасмурно, над продрогшим от сырости городом тяжело нависло закопченное небо. «Старый Эльбёф», весь обтянутый белым сукном, освещал своей белизной улицу; свечи, горевшие в тумане, походили на звезды, мерцающие в вечерней мгле. Венки из бисера и огромный букет белых роз прикрывали гроб, узенький детский гробик, поставленный в темных сенях, на уровне тротуара, и так близко от сточной канавы, что проезжавшие экипажи уже забрызгали драпировку. Старый квартал, весь пропитанный сыростью, словно погреб, был полон затхлого запаха плесени; по грязным улицам, как обычно, суетясь и толкаясь, спешили прохожие.
Дениза пришла к девяти часам, чтобы побыть с теткой. Та уже больше не плакала, хотя глаза ее еще горели от слез. Похоронная процессия должна была вот-вот тронуться в путь, и г-жа Бодю попросила Денизу сопровождать покойную и присмотреть за дядей: его немая подавленность и тупая скорбь тревожили ее. Выйдя на улицу, девушка увидала целую толпу народа. Все мелкие коммерсанты квартала решили выразить семье Бодю сочувствие; это была своего рода демонстрация против «Дамского счастья», которому ставили в вину медленную агонию Женевьевы, Все жертвы чудовища были налицо: Бедаре с сестрой, чулочники с улицы Гайон; меховщики братья Ванпуй; игрушечник Делиньер; торговцы мебелью Пио и Ривуар. Даже давно обанкротившиеся мадемуазель Татен, торговавшая полотном, и перчаточник Кинет сочли долгом прийти, — одна из предместья Батиньоль, другой с площади Бастилии, где они теперь служили продавцами. В ожидании похоронных дрог, которые по какому-то недоразумению запаздывали, собравшиеся, одетые в траур, топтались по грязи, бросая злобные взгляды на «Дамское счастье»: его яркие, весело сверкающие витрины казались им каким-то кощунством рядом со «Старым Эльбёфом», траур которого наложил печать скорби на всю эту сторону улицы. В окнах то и дело мелькали любопытные лица приказчиков, но сам гигант сохранял обычное равнодушие — равнодушие машины, работающей на всех парах и не сознающей, что она может по дороге раздавить кого-нибудь насмерть.