— Дядя, вам не следует здесь оставаться, вам нужно принять какое-то решение.
— Это верно, но что я могу поделать? — ответил он, продолжая шагать. — Я пытался продать лавку, никто не пришел… Что ж! В одно прекрасное утро я запру ее и уйду куда глаза глядят.
Она знала, что несостоятельности нечего было опасаться. Кредиторы предпочли прийти к соглашению, приняв во внимание жестокую участь, постигшую старика. Но по выплате всех денег дядя должен был оказаться на улице.
— Что же вы будете делать потом? — прошептала она, не зная, как приступить к предложению, с которым пришла.
— А, право, не знаю, — ответил он. — Кто-нибудь меня приютит.
Он теперь изменил свой путь: стал ходить от столовой к окну — и всякий раз невольно окидывал взглядом жалкие витрины, от которых веяло запустением. Он даже не поднимал глаз на победоносный фасад «Дамского счастья», который во всем своем архитектурном великолепии простирался в оба конца улицы. Бодю был совершенно подавлен, у него уже не хватало сил раздражаться.
— Послушайте, дядя, — смущенно проговорила наконец Дениза, — для вас, быть может, нашлось бы место…
И продолжала, запинаясь:
— Мне… мне поручили предложить вам место инспектора.
— Где же это? — спросил Бодю.
— Бог мой! Да там, напротив… У нас… Шесть тысяч франков и легкая работа.
Он круто остановился перед нею. Но вместо того чтобы рассердиться, чего она так опасалась, он смертельно побледнел, обессилев от мучительного волнения и сознания своей обреченности.
— Так это напротив… напротив… — пробормотал он несколько раз. — И ты хочешь, чтобы я нанялся на работу туда, напротив?
Денизе передалось его волнение. Ей вдруг припомнилась долгая борьба двух магазинов, она вновь пережила похороны Женевьевы и г-жи Бодю, перед ее умственным взором промелькнул «Старый Эльбёф», поверженный наземь и затоптанный «Дамским счастьем». И при мысли о том, что дядя поступит туда, напротив, и будет там расхаживать в белом галстуке, у нее защемило сердце от жалости и возмущения.
— Подумай только, Дениза, детка моя, ну мыслимое ли это дело? — просто сказал он, скрещивая на груди жалкие дрожащие руки.
— Нет, нет, дядя! — воскликнула она в порыве искреннего сострадания. — Это было бы нехорошо… Умоляю вас, простите меня!
Он снова принялся ходить взад и вперед, и его тяжелые шаги гулко отдавались в могильной тишине дома. Когда она ушла, он продолжал шагать, охваченный той ненасытной жаждой движения, какая свойственна впавшим в отчаяние людям, которые кружат на одном месте, не в силах вырваться из заколдованного круга.