— Мы всегда готовы извинить минуты слабости… Но, прошу вас, подумайте, до чего вас может довести такая безрассудная страсть! Ну что, если бы кто-нибудь другой увидел, как вы прятали кружева…
Но она с негодованием перебила его. Как! Она — воровка? За кого он ее принимает? Она — графиня де Бов; ее муж, главный инспектор конных заводов, принят при дворе.
— Все это мне известно, — спокойно говорил Бурдонкль. — Я имею честь знать вас. Благоволите прежде всего возвратить кружева, которые находятся у вас…
Тут она опять раскричалась, не давая ему сказать ни слова; она была прекрасна в своем возмущении и даже расплакалась, как светская дама, которую оскорбляют. Всякий другой на его месте поколебался бы, боясь ошибки, тем более что графиня грозила обратиться в суд с жалобой на нанесенное ей оскорбление.
— Берегитесь! Мой муж дойдет до министра.
— Ну, я вижу, вы так же неразумны, как и другие! — воскликнул Бурдонкль, выведенный из терпения. — Если так, то вас сейчас обыщут.
Она и тут не смутилась и сказала с надменной самоуверенностью:
— Отлично, обыщите меня… Но предупреждаю: вы ставите на карту репутацию вашей фирмы.
Жув пошел за двумя продавщицами в отдел корсетов. Вернувшись, он сообщил Бурдонклю, что дочь дамы, сопровождавшая ее и оставленная на свободе, не отходит от дверей, и спросил, не задержать ли и ее, хотя он не заметил, чтобы она что-нибудь взяла. Бурдонкль, неизменно корректный, решил, что из моральных соображений не следует вводить девушку в комнату, чтобы матери не пришлось краснеть перед дочерью. Мужчины удалились в соседнее помещение, а тем временем продавщицы принялись обыскивать графиню и даже заставили ее снять платье, чтобы осмотреть бюст и бедра. Кроме спрятанных в рукава воланов алансонских кружев, которых оказалось двенадцать метров по тысяче франков за метр, они нашли у нее на груди новый носовой платочек, веер и галстук, измятые и теплые, — всего тысяч на четырнадцать. Г-жа де Бов, охваченная бешеной, неодолимой страстью, воровала таким образом уже целый год. Припадки усиливались, приобретали все более серьезный характер, окрашиваясь каким-то сладострастием, удовлетворения которого требовало все ее существо; она теряла всякое благоразумие и предавалась воровству с наслаждением, тем более острым, что рисковала на глазах у всех своим именем, своей честью и высоким положением мужа. И даже теперь, когда тот разрешил ей опустошать ящики своего стола, она продолжала воровать, хотя карманы у нее и были набиты деньгами; она воровала ради воровства, как любят ради любви; ее подстрекало необузданное желание, она была во власти душевного недуга, который развился у нее на почве ненасытного стремления к роскоши, внушенного ей необоримыми, грубыми соблазнами больших магазинов.