Рем придумал себе имя и объяснил, что он обычный волонтер, который возит на фронт образцы стрелкового оружия. Иногда отдает его, а иногда продает военным по ценам ниже рыночных. Избиение прекратилось, и его отправили назад, в невыносимо тесную каморку. После мучений затхлый запах испражнений показался ему признаком спокойствия. Как говорится, в спокойной, дружеской атмосфере.
Но спокойствие длилось недолго. Тот, кто постарше и поумнее его дознавателей, выслушав результаты допроса, справедливо решил, что пленник врет, и приказал своим подручным бить захваченного человека до тех пор, пока он не расскажет всю правду о задании.
А Рем решил правду не говорить. Поэтому ему заводили руки за спину, связывали ремнем и подвешивали к потолку. Пока он кричал, его били по ребрам. В подвешенном состоянии держали недолго, но, впрочем, повторяли пытку несколько раз в день. Кроме того, его раздевали догола и клали на панцирную сетку, к которой подводили ток. В зависимости от того, насколько интенсивно он кричал, увеличивали силу тока, а когда замолкал от бессилия, меняли наказание на порку с водкой. Пруты, вымоченные в горячительном напитке, рассекали тонкую кожу до крови с первого удара и оставляли следы на спине, похожие на красные поля в тетрадке первоклассника.
– Жалко на него водочку тратить! – говорили боевики.
И, при всем этом разнообразии, его не прекращали бить по голове. Это продолжалось три дня без перерывов. Несколько часов сна в вонючей каморке не в счет. Даже когда он забывался коротким и тревожным сном, он не прекращал через ватный сон чувствовать все нарастающую боль. Больнее всего было в голове, и никуда не уходили огненные кольца перед глазами. Но на третий день пыток они почему-то исчезли.
Когда с головы сняли скотч вместе с прилипшими волосами, он понял, что ослеп. Он получил легкий, почти дружеский, подбадривающий подзатыльник. Голова дернулась вперед и назад. Но это не изменило ничего. Его окружала темнота, и он не увидел лиц своих мучителей. Различил только их голоса.
– А что у него с глазами? Типа как стеклянные, что ли.
– Не знаю. Может, выделывается. Эй, лупоглазый, ты решил приколоться?
– Хорош его бить! Он, по ходу, не видит.
– Типа, как?
– Типа, не видит ничего. Типа, слепой.
Он надеялся, что, когда боль пройдет, зрение вернется к нему, но оно не возвращалось так быстро, как хотелось бы, и Рема отправили в больницу. Теперь он лежал на койке в неизвестном городе и думал о том, что и по эту сторону линии фронта люди умеют проявлять сострадание. Чья-то заботливая рука поправляла хрустящую простыню на его груди, а он слушал и радовался крикам раненых. Грохот колес тяжелых каталок, скрипучих, как сплетни старых медсестер, наполнял его сердце жизненной силой. Больничные звуки давали ему надежду на то, что пытки больше не повторятся.