– Понимаешь, он у бородатых. У кавказцев, – сказал атаман так, как будто это объясняло невозможность обмена. Толю это объяснение не устраивало.
– Ну и что, что он у бородатых? К чему это ты? Говори скорее, – торопил собеседника Толя.
– Они ему пальцы отрезали. Восемь. Говорят, чтобы больше не стрелял. Оставили только два. «Чтобы поссать мог», – это мне их командир сказал.
– Понятно, – выдавил из себя Толя.
– Но вы же с нашим так не сделаете? – спросил «начальник штаба», выйдя из-за спины атамана.
Толя внимательно посмотрел в его глаза. И представил себе, каким его сейчас видит этот чужак. Худощавый человек маленького роста с многодневной седой щетиной. В грязном камуфляже. Типичный фашист. Жестокий укр.
– Нет, – ответил Толя резко. Как отрезал. И вернулся к своим, в здание.
– Я тебе верю! – крикнул Зотов напоследок.
Снайпер с третьего этажа из разбитого окна с обгорелой рамой наблюдал за тем, как россияне сносили тела своих товарищей. Белые и темные пятна мелькали между сломанных деревьев.
Ночью по ним опять била артиллерия. Здание вибрировало и, казалось, готово было рассыпаться в любой момент. Но Толя был спокоен. Он знал, что бетон выдержит и прямое попадание тяжелых снарядов. Джексон на крыше наблюдал за разрывами и очень точно сообщал координаты батарей противника.
– Ох, ні фіга собі! – сказала радиостанция его голосом и замолкла.
– Джексон, где ты? – крикнул Толя, нажав тангенту. Радиостанция не отвечала. Тогда Толя решил надеть бронежилет и подняться на крышу, туда, где сидел Джексон. В тот момент, когда он толкнул перед собой дверь, радиостанция снова заговорила:
– Пряме попадання! Ще плюс три дірки у нашому даху!
– Джексон! Немедленно вниз! – закричал Толя в радиостанцию.
– Та нічого, дядя Толя, я ще тут побуду. Воно ж двічі не прилітає. Ти ж знаєш.
Толя слушал эфир. Сначала взрывы доносились с улицы, а потом радиоэхом звучали в динамике. «Очень интересный эффект, – думал Толя. – Если вдруг убьют, то жалко будет работу немецких врачей».
И он вспомнил прошлую зиму и собственную кровь, заливавшую его одежду.
* * *
В феврале четырнадцатого боли не было, только слабость. Он с сотнями других, отчаянных и отчаявшихся ждать, шел вверх по Институтской. Он был полон решимости добиться перемен. За спиной пылала кострами площадь, само название которой обещало, что долгожданная свобода близко. Стоило лишь сделать один рывок – вперед на подъем, – и настанет день добра и справедливости. Они шли вперед, а люди в черных формах, сдерживавшие волю протеста, отступили. И он бежал, вперед, вверх.