После его ухода Анри переводит на меня взгляд, сконфуженно пожимает плечами.
– Вам следовало прислушаться к моему совету, – говорит он.
Я слышал от тех, кто ходил на публичные казни на улице Рокет, что головы гильотинированных некоторое время еще демонстрируют признаки жизни. Их щеки подергиваются. Глаза моргают. Губы двигаются.
Неужели эти отрубленные головы на миг пребывают в иллюзии, что они еще живы? Неужели они, прежде чем их накроет тьма, видят людей вокруг и воображают, что все еще могут общаться с ними?
Так себя чувствую и я после посещения Гонза. Я продолжаю приходить на службу в обычные часы, словно я все еще жив. Читаю доклады. Общаюсь с агентами. Провожу совещания. Пишу еженедельный «бланк» начальнику Генерального штаба: немцы планируют военные маневры в Эльзас-Мозеле, они все чаще используют собак, прокладывают телефонный кабель в Бюссане близ границы. Но это движение губ мертвеца. Реальное управление отделом перешло через дорогу в министерство, где происходят регулярные встречи между Гонзом и моими офицерами – Анри, Лотом и Грибленом. Я слышу, как они выходят. Как возвращаются. Они что-то замыслили, только я не знаю что.
Меня словно не существует. Я не могу докладывать новости начальству, поскольку должен исходить из того, что они и без меня знают это. Несколько дней я взвешиваю – не обратиться ли мне непосредственно к президенту, но потом прочитываю его последнюю речь, произнесенную в присутствии генерала Бийо: «Армия – это сердце и душа народа, зеркало, в котором Франция видит свое самое прекрасное отражение самоотрицания и патриотизма. Армия занимает первое место в мыслях правительства и в гордости страны». После этого я понимаю, что он никогда не поднимет оружия в защиту презренного еврея против «сердца и души народа». К тому же очевидно, что я не могу поделиться своими открытиями с кем-то, не входящим в правительство, – ни с сенатором, ни с судьей, ни с журналистом, – не выдав самых секретных источников разведки. То же относится и к семье Дрейфуса. К тому же уголовная полиция не спускает с них глаз.
Но самое главное, предательство армии для меня неприемлемо: армия – мои сердце и душа, мое зеркало, мой идеал.
Я скован по рукам и ногам и жду, когда что-нибудь случится.
Как-то ранним ноябрьским утром по пути на службу на углу проспекта Клебер я вижу газетный киоск. Уже собираюсь обойти его, но вдруг замираю на месте: ровно посредине страницы «Матэн» напечатана факсимильная копия «бордеро».
Оглядывая людей, читающих на улице, подавляю в себе инстинктивное желание выхватить у них газеты: неужели они не понимают, что это государственный секрет? Покупаю номер газеты и отхожу в подворотню. Иллюстрация в полный размер явно сделана с одной из фотографий Лота. Статья озаглавлена «Доказательство», ее тон категорически антидрейфусовский. Мне тут же приходит в голову, что это дело рук одного из экспертов-графологов, поддержавших обвинение. Выбор времени тоже понятен – три дня назад был опубликован памфлет Лазара «Судебная ошибка: правда о деле Дрейфуса». Памфлет содержит яростные нападки на графологов. У них есть профессиональный мотив желать, чтобы все по-прежнему верили, что автором «бордеро» был Дрейфус. Но самое главное: они все сохранили копии.