Это жизнерадостное настроение не оставляет меня, и в течение трех следующих месяцев я просыпаюсь со странным в моем положении оптимистическим чувством. Дел у меня никаких нет, о карьере я больше не думаю, доход у меня смешной, а накопленный капитал слишком мал. С Полин – ей еще предстоит бракоразводный процесс – я встречаться по-прежнему не могу, потому что за нами, вероятно, будет наблюдать полиция. Бланш уехала, сумев избежать вызова в качестве свидетеля на процесс Золя только после серьезных закулисных действий, предпринятых ее братом, и различных уверток, включая подложные сведения, что она – пятидесятипятилетняя старая дева с больным сердцем. Я, находясь на публике, неизменно слышу за собой злобный шепоток, меня постоянно клеймят в разных газетах, которым Анри лжет, будто я встречался с полковником Шварцкоппеном в Карлсруэ. Луи лишается должности заместителя мэра VII парижского округа, а коллегия адвокатов объявляет ему выговор за «ненадлежащее поведение». Рейнах и другие заметные сторонники после выборов теряют свои места в парламенте. И хотя смерть Лемерсье-Пикара становится сенсацией, официально она объявляется самоубийством, и дело закрывается.
Повсюду силы тьмы укрепляются.
Но я не становлюсь полным изгоем. Парижское общество разделено, и на каждую дверь, которая захлопывается передо мной, находится другая – которая открывается. По воскресеньям я прихожу на второй завтрак в дом мадам Женевьевы Строс, вдовы Бизе[59], на улицу Миромениль вместе с другими новыми соратниками, такими как Золя, Клемансо, Лабори, Пруст и Анатоль Франс. По вечерам в среду часто устраивают обеды для двадцати на проспекте Ош в салоне любовницы мсье Франса, мадам Леонтины Арман де Кэлливе, нашей Богоматери Кассации. Леонтина – экстравагантная светская дама с нарумяненными щеками и крашеными рыжими волосами, на которых сидит мягкая шляпка с розовыми чучелками снегирей. А по четвергам я могу пройти четыре перекрестка на запад к Порт-Дофин на музыкальные вечера мадам Алин Менар-Дориан, в чьей алой гостиной, украшенной павлиньими перьями и японскими гравюрами, я переворачиваю страницы нот для Корто[60] и Казальса и трех очаровательным молодых сестер, составляющих трио Шеньо[61].
– Ах, вы всегда так жизнерадостны, мой дорогой Жорж, – говорят мне три эти великосветские хозяйки. Они машут мне веерами и ресницами в полутьме свечей, утешительно прикасаясь к моей руке, – рецидивист всегда неплохой трофей для изысканного общества – и призывают своих гостей обратить внимание на мою безмятежность.