– Что заставило его признаться?
– Никто пока не знает. Это случилось всего несколько часов назад. Кроме заявления правительства, у нас ничего нет.
– А остальные? Буадефр, Гонз – о них что-нибудь известно?
– Нет. Но всем им конец. Они всё поставили на это письмо. – Лабори наклоняет голову вплотную к решетке, я вижу его голубые, горящие от возбуждения глаза. – Анри никогда не пошел бы на это по своей инициативе?
– Это немыслимо. Если он не получил прямого приказа, то они, как минимум, должны были знать о его намерениях.
– Точно! Вы понимаете, что теперь мы можем вызвать его в качестве свидетеля? Позвольте мне вызвать Анри! Ну и перспектива! Я заставлю его спеть про все, что он знает, а это означает возвращение к первому военному трибуналу.
– Хотел бы я знать, что вынудило его признаться после стольких лет.
– Мы наверняка узнаем об этом завтра утром. Ну, по крайней мере, я принес вам на ночь хорошие новости. Приду завтра. Спокойной ночи, Пикар.
– Спасибо. Доброй ночи.
Меня отводят назад в камеру.
Животные звуки этой ночью особенно громки, но не они не дают мне уснуть, а мысли об Анри в Мон-Валерьян.
Следующий день – худший из тех, что я провел в тюрьме. Даже на чтении не могу сосредоточиться. Испытывая ощущение бессилия, я хожу взад-вперед по камере, а мой мозг конструирует и отбрасывает сценарии того, что же произошло и что будет дальше.
Время тянется медленно. Подают вечернюю еду. Дневной свет понемногу тускнеет. Около девяти часов надзиратель снова открывает дверь камеры и приказывает мне следовать за ним. Ах, как долго мы идем! Любопытно, что в самом конце, когда я уже в комнате для приема посетителей и Лабори поворачивается к решетке, я точно знаю, что он мне скажет, хотя еще не успел увидеть выражения его лица.
– Анри мертв, – говорит он.
Я смотрю на него, снова осмысливаю услышанное.
– Как это случилось?
– Его нашли сегодня утром в его камере в Мон-Валерьян с перерезанным горлом. Они, естественно, говорят, что он совершил самоубийство. Странное дело. Как вы думаете, Пикар? – взволнованно спрашивает он.
Мне приходится отвернуться от него. Я не знаю, почему глаза у меня наполнились слезами: от усталости, а может, от напряжения. А может, из-за Анри, которого я никогда, несмотря ни на что, не мог возненавидеть всем сердцем, слишком хорошо понимая, что заставляет его поступать так, а не иначе.
Я часто думаю об Анри. Больше мне особо делать нечего.
Сидя в своей камере, размышляю о деталях его смерти, о которых сообщается в последующие недели. Если я смогу разгадать эту тайну, то, вероятно, смогу разгадать и все остальное. Но я могу исходить только из того, что сообщается в газетах, и обрывков слухов, которые приносит мне Лабори, черпая их среди своих коллег. В конце концов мне приходится согласиться с тем, что я, похоже, никогда не узнаю всей правды.