Ради чего всё? Кушай, любимая Валация, жри — всё для тебя и для твоего убогого сына Родольфа! Да вот только нет Валации. Умерла она в тот день, когда Стефан подписал отречение от престола. А воскрешать мёртвых — грех.
Решение пришло простое и ясное: сжечь все эти чертовы книги. Какими же изуверами были предки, сокрыв в них ключи от адских ворот!
Он влетел в галантерейную лавку — виски заломило от запаха лаванды. Швырнул на прилавок ассигнацию, схватил с полки бутыль керосина, упаковку спичек и, не дожидаясь сдачи, бросился наружу. В отражении витрины мелькнул знакомый силуэт в чёрном пальто.
Да достань уже свой револьвер, да застрели меня — чтобы не было так невыносимо!
Дверь кельи была приоткрыта.
Клеман замер, осматриваясь. Пусто. Книги, ещё вчера лежавшие аккуратной стопкой в середине комнаты, исчезли.
Окаянница сидела на полу, обхватив руками колени.
— Катаржина? — растерянно окликнул ее Клеман.
Она подняла голову. Черты её лица странно заострились. Рубаха на груди потемнела от крови.
— Не стала я их убивать, Клем, — вымученно улыбнулась она. — За что? Ладно ещё взрослых гадов, а то — двух парнишек годовалых. Глядят на меня, как галчата, лопочут что-то по-своему. Я на них смотрю — и понимаю, что не могу. Хватит с меня.
— Тогда кто же их всех перебил?!
— Спроси Вацлава, — через силу ответила она.
— Это он тебя… погоди. Ты ведь бессмертная?
— Не совсем. Пока по моей душе читают канон — я здесь. А сегодня, видишь, Вацлав решил дать мне отставку.
— Может, забыл?
— Такие не забывают. Нет, Клеман, я сама выбрала. Лучше уж в ад, чем жить по-вашему. Никогда, поверь, никогда женщин и детей… — она осеклась. — Ладно, чёрт. С женщинами всякое бывало. Но детей — точно не трогали. Для кого же всё, если не для них?
Она закашлялась.
— Я вот думаю — может, затем канон и читают? Чтобы такая вот тварь вроде меня вернулась и… И ведь знаешь, какая цена, знаешь, что там, в твоем аду — и все равно…
— Ты побудь здесь, — перебил её Клеман. — Я найду Вацлава!
— Бесполезно, — прошелестела Окаянница. — Ты просто рядом посиди, чтоб не так страшно. Ты хороший. И имя у тебя красивое. Клемент, милосердный.
Смешно бы это было — если бы не её глаза и не ледяной холод пальцев, сомкнувшихся на его запястье.
— Кась, а что там? — спросил он шепотом.
— Эрлих, — ответила она глухо. — Эрлих и его инструменты. Но ничего, я ведь сама выбрала.
Она просто тлела изнутри. Сквозь контуры её лица проступало то, страшное и неназываемое — пустые провалы глазниц, страдальческий предсмертный оскал. Пальцы терзали его запястье до синяков, до кровавых ссадин.