10 октября 1970 г.
Евстигнеев лежал на спине, глядя в стерильно-белый потолок крошечной каюты. Это было неправильно. Сейчас он должен был находиться на посту, одетый в форму Артели, подтянутый, улыбающийся и всем довольный.
До утреннего гимна оставалось пять минут.
Через пять минут все динамики укладчика дрогнут первыми обманчиво тихими нотами. До-ми-соль. Вкрадчивый шепот флейт — молчок. После секундной паузы вялую дремоту корабля вскроет дробь армейских барабанов. Тра-та-та-та-та! А потом и-раз, и-два, и-три, и-четыре — «Libertate! Vita sine libertate, nihil» — вступит откуда-то с самых небес чистое детское сопрано…
Liberta-a-a-a-a-te…
Евстигнеев, кряхтя, поднялся, побрёл в гальюн. Там скрутил из пипифакса жгуты и затолкал их в уши. Он давно мог бы заклеить все динамики акустическим скотчем, но клей плохо счищался, и следы могли заметить сменщики, что никак не входило в евстигнеевские жизненные планы. Сменщики наверняка бы слили Евстигнеева начальству — кляузничество в Артели поощрялось. А поскольку отказ от прослушивания гимна считался одним из самых жестких проколов, Евстигнееву могло светить увольнение с лишением всех страховых и пенсионных накоплений. Оно ему надо?
«Libertate» — глухо зашелестело где-то снаружи, побудка началась. Сопрано десятилетнего сына Председателя Совета Директоров уверенно продиралось через самодельные беруши и ввинчивалось в мозг. Евстигнеев подошел к стене и врубил смотровую панель. Ввёл доступ, выбрал «шлюзовой отсек»… и правильно сделал — шлюзовка мигала датчиками, сообщая о только что прибывших гостях. Черт! Евстигнеев выругался. Он не следил за графиком, полагаясь в мелочах на Софи. Но она либо забыла, либо не захотела предупредить, что вахта заканчивается, и на укладчик вот-вот прибудет смена. Стерва! Какая же она стерва!