…от любви одни слезы.
Так говорила старуха, древняя, сморщенная, с лицом, будто слива сушеная. Она сливы и любила, выбирала их из мисочки с сушеными фруктами, засовывала за щеку и сосала.
Старуха была к матушке приставлена следить, чтоб никто обиды не чинил. И ее, древнюю, немощную, боялись. Была она то ли нянькою отцовой, то ли кормилицей.
Куда она подевалась после отцовой смерти?
Продали?
Сослали на деревню? Может, вовсе засекли, чтоб не осталось о нем и памяти? Прежде Арею это было неинтересно.
– Архип от дружка ни на шаг… Люциана… вроде и лестно ей было, а вроде и… Фрол же, пусть и лучший в Акадэмии. Перспективный. Но из рода простого. За спиной – ни кола ни двора. А она – дочь боярская. Правда, из всех перспектив у нее – тятькин терем да муж, которого подыскать удасться. В Акадэмии теоретики не особо и нужны.
…были ведь и другие.
Та девчонка, которая матушке волосы чесала. Совсем юная, взятая из жалости, сирота вроде бы… или некрасивая? Точно, лицо у нее было рябым, оспинами побитым крепко. А имени Арей не помнит. Помнит, как матушка ее хвалила.
И подарила синюю ленту в косу.
И что коса та толстою была, с Арееву руку… а он обозлился, непонятно на что.
– Вроде бы как Фрол к ней и посватался. Она ответа не дала, а однажды попросту исчезла. Марьяна же наша свет Ивановна, добрая старушка, сказала, что, мол, имеется у Люцианы дружок сердечный да не из простых. Богат и знатен. Кто – она не ведает, под личиной прятался. И стало быть нечего искать Люциану. Сама она в возок села. По доброй воле. Многие то видели… позже и письмецо пришло, а что в нем было – о том никто не знает. Только после письмеца этого Фрол запил. Седмицу в кабаке просидел, и Архип с ним. А после вдвоем и на границу подались… там и сидели… корни, почитай, пустили. Уже потом, после сечи их Михайло нашел, позвал в Акадэмию. В сече многие полегли. Вот места и освободились.
…а еще стряпуха была, которая Арея жалела и с жалости норовила подкормить, то пирожка совала, то ватрушку, то пряника свежего, на палочке. И в детстве его эти пряники утешали. А повзрослел и злиться стал. Похоже, он только и делал, что злился.
На всех.
На дворню матушкину.
На саму матушку с ее податливостью и глупою надеждой, будто все еще наладится.
На отца…
– Они согласились. А тут и Люциана вернулась… сперва-то, сказывают, друг на друга и глядеть не могли. И не глядели… потом отошли, навроде…
– При чем здесь…
…злости хватило, чтобы продержаться.
Не смириться.
Не склониться.
Злость заставляла голову вскидывать и глядеть в синие мачехины глаза. Вызов? Да кто он такой, чтобы боярыне вызов бросать? Не человек даже – раб… и учили его, и выбивали дурь… выходит, не всю выбили. Кнут только крепче злость в кости вбивал.