Она села в постели и сразу же отразилась в зеркале напротив: растерянный взгляд, встрепанные волосы, большая грудь и белые прямые плечи. Она себе опять не понравилась. И взглянула на Митю — видит ли он ее? Но он спал, откинув простыню, открыв безволосую загорелую грудь с двумя темными сосками и впалый живот, по которому́ струйкой от пупка бежал темный ручеек волос…
…Вера вдруг поняла, что испытывает сейчас к нему скорее материнскую любовь, нежели женскую. Он был так спокоен во сне, так юн, не мужчина, а мальчик лежал, невинно обнажившись.
Она вдруг безудержно стала целовать его грудь, прикасаясь нежно губами к соскам, и почувствовала, как он напрягся…
Она посмотрела ему в лицо — оно еще было затуманенным, но Митя уже открыл глаза… Зачем она поцеловала его! Когда он спал, то был так прекрасен!..
Подчиняясь его необузданному, внезапному, как смерч, желанию, она, уже безвольно лежа на спине и принимая его в себя, с сожалением почувствовала, как уходит светлое, почти материнское чувство, и она наполняется, как и он, неистовством и желанием, даже сквозь боль.
Как покорна она была! Покорностью норовистой кобылицы, которая еще остерегается своего наездника, но уже готова взбрыкнуть и выкинуть его из седла. Это приводило его в восторг.
Вера собралась на работу, и Митя не смог ее уговорить остаться. Он сварил кофе, принес ей в постель.
Отвел в ванную и, пока она принимала душ, стоял в дверях полностью обнаженный, куря сигарету и обсуждая с ней меню обеда, который собирался приготовить для нее. А она, как посконная деревенщина, стеснялась и его и своей наготы — поворачивалась как бы невзначай спиной, боком, прикрывала опять-таки будто случайно грудь.
Он заметил: «Ты стесняешься? Но ты — изумительна, дурочка!»
Он засмеялся, подошел к ней и, протянув под душ руку, погладил одну из ее грудей. Глаза у него загорелись и он сказал, бросив сигарету в раковину: «А не принять ли мне душ с тобой?..»
Она тут же выключила воду, будто не услышав, и вышла из ванны, попав к нему в объятия, где он надолго задержал ее, и опять она была ему покорна.
Наконец-то она была у входной двери. Он поцеловал ее в щеку и попросил прощения за то, что не провожает. «Конспирация, — скривился он. — Что поделаешь».
По дороге на работу ей казалось, что день там будет для нее невыносимым. Но случилось наоборот. Каждая мелочь оказалась окрашенной по-новому, потому что была уже ПОСЛЕ… И во всем, в каждой мелочи был Митя.
Среди дня вдруг раздался звонок, которого она ждала с первой минуты прихода на работу. Митин голос был другим, чем утром, когда он провожал ее до двери, он сказал: «Девочка моя, я умираю, — и бесстыдно выдохнул: — я хочу тебя…»