Нэля металась по квартире.
Все валилось из рук. Она сказала отцу — да, и сама порадовалась освобождению… А сейчас вот металась как отравленная мышь…Митя… Он исчезнет из ее жизни навсегда. Появится какой-нибудь «бравый» из папиных подчиненных, который конечно же будет смотреть ей в рот и принимать все ее высказывания за истину в первой инстанции — как бы… Родит она «бравому» ребеночка…
Нэля схватилась за голову. Нет! Никому она никого не родит! Она не хочет никакого «бравого»! Она готова продолжать жить с Митей. Да, она призналась себе в этом. Митя — родной, близкий, ее четвертый (или первый?) ребенок, и она не оставит его никогда.
Это ее крест и ее счастье.
Она так и скажет папе, и если тот рассердится… Что ж, пусть. Пусть устроит ее работать, а детей они сами как-нибудь поднимут. Не может же Митя веки вечные ходить без работы.
Вот так надумала Нэля. Она любила Митю, и в этом была вся ее жизнь.
Через день, заранее удостоверившись, что Мити дома нет, Трофим Глебович заглянул к дочери.
— Дашь рюмочку?.. — подмигнув, попросил он.
Нэля молча налила ему в бокал коньяка.
— А ты, дочка? — спросил он — Давай-ка за твою новую жизнь!
Нэля собралась с силами и сказала:
— Папа, прости, но я остаюсь с Митей.
Она ничего не стала объяснять, зная, что отец не любит объяснений, а особенно оправданий.
Трофим потемнел лицом, сжал бокал, помолчал и отрезал (так он с любимой и единственной дочкой не говорил никогда):
— Дура. Что с дуры взять?! Хлебай дерьмо дальше.
Он хотел еще кое-что добавить, но лишь махнул рукой.
Митя не узнал об этом разговоре и каждый день ждал своего изгнания.
Но стояла тишина — в прямом и переносном смысле.
Трофим Глебович не появлялся и звонил редко.
Митя понял, что прощен. Естественно Нэлей. Не тестем. В тесте он имеет теперь врага не на жизнь, а на смерть.
Через несколько дней пришла из Киева от тещи телеграмма: «Забирайте детей. Устала. Больна.»
Митя полетел и забрал детей.
Митенька стал совсем взрослый — дичок с украинским говорком, Терри — все такой же плакса.
Митенька был высокий, худенький, с дедовым круглым лицом, черными бровями и коротким Нэлиным носиком. Только глаза у него смотрели не настороженно, как у Нэли, и не сердито, как казалось про Трофима, а открыто и нежно.
Глаза у Митеньки были серые, большие, и взгляд, — если можно так сказать, — брал за сердце… То ли особая ранимость, то ли нежность натуры, то ли незлобивость и доброта, а скорее — все вместе, — взывали к миру через эти распахнутые чистые озерца.
И еще Митенька очень смущался. Он не привык к родителям, и сейчас как бы узнавал их наново.