Это удивило и учительницу, когда она спросила, что я читаю.
— Гм, верность!.. — пробормотала она.
— Да, жизнь действительно сложная штука… — отозвалась я. На бо́льшую высоту философской мысли мне подняться не удалось.
Потом пришла Лариса, очень молчаливая, задумчивая, намазала на ночь лицо кремом, надела пижаму — коротенькие, как трусики, темные штанишки, пеструю длинную курточку — и тоже улеглась читать.
И снова зашуршали страницы, пока не вернулась после ужина Марина Алексеевна.
— Выходит, что я позже всех, — сказала она виновато.
— Еще не поздно, — не сразу ответила я.
— Очень долго не подавали… — Она как будто оправдывалась.
Мне было видно, как она пытливо смотрит то на меня, то на погруженную в чтение учительницу. На Ларису она не обращала внимания. И вдруг она сказала:
— Я понимаю, что вы меня осуждаете: вы думаете, мой муж за решеткой и ел на ужин какую-то баланду, а она, мол, ушла в ресторан…
Я вздохнула, стараясь этим выразить хоть немного сочувствия, но вздох мой прозвучал вяло.
— Нет, я чувствую, вы осуждаете. А вы меня спросили, беру ли я в столовой хоть когда-нибудь компот или кисель на третье? Нет, не беру. А уж в ресторане я и не была никогда, мне не по карману… Только вот тут, в командировке, и пошла, так хотелось посидеть в приятной компании, джаз послушать, посмеяться… — Она как будто боялась, что наступит тягостное молчание, и говорила, говорила.
Сердце мое дрогнуло.
— Мы и не думали вас осуждать. Да и по какому, собственно говоря, праву…
— Ну, меня все женщины во дворе осуждают. Сначала сами научали: «Не терпи, не терпи, обратись в милицию…» А теперь, как иду по двору, так слышу шепот: «Мужа своего посадила…» — Она всхлипнула. — Я первые ночи без него не знала, куда деваться… себе места не находила. Как погляжу, что его подушка пустая, так плачу… Это уж со временем я более принципиальная стала…
— Если вы поступили так, как вам казалось правильным, то и стойте на своем, — сказала я. — И нечего вам расстраиваться…
— Это верно. — Марина Алексеевна села и уронила руки с большими, некрасивыми пальцами. — Если бы не дети, — все-таки сказала она, — я бы, может, и терпела. Только из-за детей, их спасая… А теперь, как заговорю про отца, а они молчат, у меня сердце сжимается — неужели ж они его теперь больше, чем меня, жалеют!..
Кажется, мы все испытали чувство облегчения, когда звякнул телефон и зарокотал знакомый дурашливый голос:
— Можно Валю?
— Вы ошиблись, у нас такой нет…
Лариса вырвала у меня из рук трубку:
— Никого здесь нет, понятно? И не звоните…
Марина Алексеевна как будто опомнилась, разделась, отвернулась к стене.