— Нюргун! Эй, Нюргун!
Это я брата зову. Нет брата.
— Нюргу-у-ун!
Сани пустые. Лавка с колесиками куда-то делась.
— Эсех!
Нет Эсеха. Поубивали они друг дружку, что ли?
— Эсе-е-е-ех!
Если поубивали, где трупы?
— Уот! Уо-о-от!
Не добудишься. Храпит — Нюргун бы обзавидовался.
— Жених! Женишок!
Это еще что? Это еще кто?!
— Сужены-ы-ы-ый!
Это не я, клянусь!
— Люби Куо-Куо! Бери Куо-Куо!
Тут я все и понял. И бегом в конюшню:
— Стой! Отстань от него, дура!
— Станем вместе спать, детей рожать!
— Нельзя ему! Он больной!
— Боотур-удалец! Хорошо нам будет!
— Убью! Убью заразу!
Бах! Трах! Тарарах! Алатан-улатан! Отлетели, оторвались девять журавлиных голов! Еще удачно, что я от удара расширился, разбоотурился. Сразу же и усох, зато сумел, устоял на ногах. Иначе точно бы на задницу плюхнулся. А как тут не плюхнуться, если в тебя дурила Эсех с разгону, лавиной с перевала — арт-татай?!
— Она! Она сама!
Трясет парнишку. Ну да, меня тоже трясло. И Зайчика трясло — я когда его в Кузню возил, вроде бы про Куо-Куо помнил, заранее высматривал, да проморгал. Переживал я страшно, казнил себя лютой казнью. Мюльдюн меня успокоил: ее, мол, все промаргивают, обычное дело. И откуда только вылазит, невеста без места?
Вцепился в меня Эсех, не отдерешь. Блажит:
— Сама! Это не я!
А из конюшни:
— Трогай! Нюхай! Бери!!!
— Сама! Сама!
Ошибся я. Сказал: не отдерешь — ничего, отодрал. Швырнул мальчишку поближе к арангасу, под семейный присмотр. Уот дрыхнет, так, может, хоть арангас позаботится. У меня другая забота, мне адьяраев не утешать.
— Нюргун! Держись!
— Жених!
— Я уже иду!
В дальнем стойле на ворохе соломы творилось непотребство. Куо-Куо я не видел, зато прекрасно видел Нюргуна. Брат был толкушкой в миске: вверх, вниз, снова вверх. Брат был дорогой в горах: подъем, спуск, опять подъем. Брат был морем: прилив, отлив, раз за разом. Он пыхтел, сопел, бурчал. А под ним стонало, охало, вскрикивало:
— Жених! А-а-а! О-о-о!
— Прекрати!
Я ринулся вперед и споткнулся, чуть не упал. Железная рука удержала меня за шиворот. Рубаха затрещала, на спине лопнул шов. Вторая железная рука обхватила горло беспощадным обручем. Тяжеленная пятерня глыбой камня рухнула на плечо. Пальцы — клещи.
Не спрашивайте, как я остался усохшим. Чудо? Подвиг?
— Пусти!
— Цыц! — прохрипел мастер Кытай. — Закрой рот!
Убьет, подумал я. Сперва меня, потом Нюргуна. Убьет, и поделом.
— Я их растащу! Я все исправлю!
— Чш-ш! Идем-ка отсюда…
Солнце, плохо различимое за облаками дыма, ослепило меня так, будто я всю жизнь провел в темном подземелье. Из глаз брызнули слезы. Первым, что я увидел, когда зрение вернулось к Юрюну-боотуру, был Эсех. Парень дрожал, забравшись под арангас. Ноги подобрал, уперся коленками в подбородок, спину выгнул дугой, словно его по новой к матери в утробу запихали. Зубами лязгает: д-ды-ды-ды, ды-ды! Вот уж не знаю, с чего это он дрожал дрожмя, сидя в полной безопасности — от пережитого страха или от лютой ненависти. Прибьет нас кузнец, не прибьет, а Нюргун и тут обставил гордого Эсеха Харбыра. Опозорил, украл победу. Завалил на солому, мнет да топчет.