– Ты пиши мне, шер капин>37, – говорила, между тем, Ася Маше. – Я, как приеду, так и за письмо тебе засяду. Я письма писать очень люблю. И приезжай к нам! Чудо было бы, если б ты выбралась ко мне на свадьбу…
– Я не смогу оставить Родиона и дядюшку.
– Я понимаю. Но всё-таки приезжай когда-нибудь, милая моя! Я так тебе буду рада, что и сказать нельзя!
Обе девушки прослезились, крепко обнялись и расцеловались, и Вигель помог невесте подняться в экипаж, после чего вскочил в него сам и захлопнул дверцу.
– Ну, в добрый путь! – послышался громкий голос княгини.
– С Богом, – откликнулся Немировский.
Кучер тронул поводья, и коляска покатилась. Жигамонт видел, как Алексей Львович обнял внучку и шепнул ей что-то, а она, промокнув платком глаза, махнула вслед отъезжающим. Ася помахала ей в ответ рукой.
Княгиня сделала несколько шагов вслед за коляской. Прочие провожающие стали расходиться, а она всё стояла на дороге, и великой одинокостью веяло от её высокой, прямой, облачённой в траур фигуры. Внезапно Георгий Павлович увидел, как Олицкая поднесла к глазам платок. Сердце доктора сжалось, словно вся боль Елизаветы Борисовны в этот миг передалась ему. Если бы он мог забрать её всю себе!
Наконец, и княгиня повернулась и побрела к дому, и впервые в её фигуре не было всегдашней величественной прямоты, но появилась какая-то надломленность, словно придавило неподъёмной кладью эту гордую женщину.
Жигамонт закусил губу. Коляска повернула, и вскоре усадьба исчезла из виду.
– Вам грустно, доктор? – негромко спросил Немировский.
– Да, Николай Степанович. Вся эта история оставила в моей душе тяжёлый осадок.
– Она справится, Георгий Павлыч.
– Кто?
– Княгиня. Стиснет зубы, выпрямится и снова возьмётся за дело с прежней хваткой.
– Ля фам форт>38, – задумчиво произнесла Ася. – И всё-таки мне жаль её. А ещё больше Машу. Если все Олицкие в какой-то степени расплачивались за свои грехи, то за что платит она?
– Вероятно, за любовь, – откликнулся Вигель.
Ася положила голову ему на плечо и вздохнула:
– Почему за неё надо платить?..
Лошади бежали всё быстрее, и, вот, уже стремительно проносились мимо перелески, сёла, золотистые поля, на которых мужики уже начинали убирать урожай.
Немировский скрестил руки на груди, прикрыл глаза и промолвил:
– Эх, грехи наши тяжкие… Вот оно: ели халву, да горько во рту…
– Господи, упокой души грешных раб Твоих Феодора и Агафьи…
Тускло поблёскивали синенькие, красные и зелёные лампадки под тёмными сводами старого храма, слабо освещаемого дневным светом, проникающим сквозь узкие прорези окон. Высоко-высоко каким-то дивным живописцем, не оставившим имени своего благодарным потомкам, изображена была сцена Страшного Суда. Отвратительный змей низвергается в огненное озеро, а вслед за ним обезумевшие от ужаса грешники, подталкиваемые вездесущими бесами, и белые ангелы с мечами сходят на землю, очищая её, и разламывается земля, и из открывшихся могил поднимаются воскресшие праведники, а над всем этим восседает на престоле Судия, по правую руку которого становятся верные Ему, а по левую разверзается бездна для отпавших…