– А душа как же?
– Хорошо туше с хлороформной повязкой на душе… Нет никакой души, есть нервы, психология. Правда, сфера эта ещё недостаточно изучена, но время это поправит.
– Надо тебе, Амелин, с отцом Андроником на этот предмет потолковать. Мы с доктором люди мирские, от горних высот далёкие, а он человек Божий, – сказала княгиня.
– Лицемер он, ваш святоша. Постник выискался, чума его возьми! С виду-то он сама добродетель, аскеза, а про себя весь от гордости раздувается: какой я праведник! Смотрите на меня!
– Злой ты, Амелин, – вздохнула Олицкая. – Слова с тобой сказать невозможно стало, любого проглотить готов. А, помнится, ты прежде песни пел…
– Чума бубонная, я и теперь пою, – усмехнулся Всеволод Гаврилович, опрокидывая ещё рюмку и утираясь рукавом. Он откинулся на спинку стула и затянул неожиданно сильным голосом:
– Что так жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг…
На середине песни в комнату заглянула Малаша и, робея, сообщила:
– Там Ерофеич расшибся… На крышу полез и расшибся…
– Чума бубонная! – сердито воскликнул Амелин.
– Что, коллега, не чума, так скарлатина? – улыбнулся Жигамонт.
– И не говорите! – Амелин убрал графин, подошёл к прибирающей стол Малаше, быстро прижал её и шепнул, уколов щёку своей щетиной: – Ах, ты, хорошая моя…
Елизавета Борисовна покачала головой:
– Смотри плут – бока намнут!
– Прощевайте, ваше сиятельство! Прощевайте, коллега! Желаю здравствовать, – Амелин взял стоявший наготове сундучок и ушёл.
Жигамонт и княгиня продолжили свой путь. Елизавета Борисовна сбавила аллюр. Теперь они ехали мелкой рысцой, время от времени и вовсе переходя на шаг.
– Устали, Елизавета Борисовна?
– По счастью, да. Иногда полезно томить себя физически. Мыслей и чувств остаётся меньше, – отозвалась Олицкая. – Как вам понравился ваш коллега?
– Тяжёлый человек. Мне показалось, что он вёл себя бесцеремонно с вами.
– Он со всеми себя одинаково ведёт. Таков человек. С ним, конечно, весьма сложно иметь дело, но врач он от Бога. К тому же многих ли заставишь работать в нашей глуши? А Всеволод Гаврилович едва на каторгу не попал. Ему в столицы путь заказан. Прежде он мягче был. Такой чистый юноша, идеалист, одержимый мечтами о счастье всего человечества. А теперь озлился, опустился, пить стал… – княгиня вздохнула. – Знаете, милый доктор, я за последнее время устала больше чем за всю жизнь…
…Вдали горели кресты церкви. Елизавета Борисовна перекрестилась:
– Прости, Господи, мою душу грешную…
Стук в окно Антон Александрович услышал сквозь сон. Он тяжело поднялся, сунул ноги в валенки и, не запахивая халата, отварил дверь.