Жигамонт сразу заметил большую бедность жилища доктора. При этом в нём не было ни одной иконы, зато висела книжная полка, на которой среди медицинской литературы можно было разглядеть имена Белинского, Штирнера, Чернышевского, Герцена, Некрасова… Георгий Павлович подумал, что Амелин, пожалуй, похож на постаревшего и опустившегося Базарова.
Вернулась Малаша с самоваром, проворно расставила на столе варенье, ржаной хлеб, сало, сухари, солёные огурцы.
– Ну, вот-с, – сказал хозяин, – чем богаты, тем и рады. Ступай, Малаша. Снеси гостинца братцам, что я утром дал тебе.
Девушка ушла, и княгиня, отхлебнув чаю, спросила:
– Что за Малаша ещё? Прежде тебе вроде Варвара прислуживала.
– На сносях Варвара. Отпустил я её, – отозвался Амелин.
– Вот как? Не ты ли, часом, отец её ребёнку будешь?
– И что ж с того?
– Прибьют тебя однажды мужички, вот что. За то, что девок портишь и мужних жён соблазняешь.
– Наши болваны могут. Что с них взять? Да только кто ж их лечить после будет? Дня ж не проходит, чтобы кто-нибудь да не позвал. А уж скольких я на ноги поставил – не счесть! Из могилы вынул.
Амелин резко поднялся, открыл маленький шкафчик, достал оттуда небольшой штоф и две рюмки:
– Будете, коллега?
– Водка?
– Спирт! Я водки не потребляю.
– Воздержусь.
– Изнежились вы в Москве вашей. Как знаете. А я выпью.
Амелин лихо опорожнил рюмку, заел её солёным огурчиком и, посмотрев на княгиню выпуклыми, в красных прожилках глазами, сказал:
– Если и прибьют, так не насмерть. Меня ж столько раз в этой жизни били-поколачивали! Инорядь, кажись, и дух вон, а я отлежусь маленько, и как с гуся вода.
– Трудная у вас, похоже, жизнь была, – заметил Жигамонт, размешивая в чае смородиновое варенье.
– А что бы вы хотели? Жизнь – это вам не банки ставить… Жизнь – борьба… Мне бы капиталец, так я бы пошуровал, а так гнию здесь заживо в окружении Малашек, Парашек и Нюрок! С ними слова сказать не о чем. А Малаша ещё моду взяла иконы мне ставить. Дура… Я уберу, а она в слёзы и опять ставит. Хочет, чтобы я в Бога верил! А я плюю на эту веру её… Что мне в ней? Чума бубонная! Я человека всего изнутри знаю, и никакой тайны в нём нет!
– А как же любовь? – иронично поинтересовалась Елизавета Борисовна.
– Не вам говорить о ней, княгиня! Вы-то за старика не по любви шли. А неравный брак – это, знаете ли, любовь на протезах!
– Он не парле па де корде дан зла мезон дюн пендю>17.
– Странно, – подал голос Жигамонт, – я сорок лет лечу людей, а тайн для меня не становится меньше.
– Предрассудки всё это, – Амелин зевнул. – Люди говорят о Боге, а сами дружка дружку жрут и исподтишка фигу иконе показывают. Попы толкуют о Боге, а сами в золоте ходят, столы у них ломятся. С Богом я покончил, чума меня забери.