"Господи, прости и помилуй!"
— Завтра, — неожиданно сказал господин "Шульце". — Мы встретимся часа в три… вон там, — и указал рукой на бистро в конце улицы. — И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?
— Я не… — все-таки голос Питера подвел: дал петуха. — Не понимаю, о чем вы говорите.
— Именно об этом я и говорю, — улыбнулся "Шульце". — Вы не понимаете, и я не все понимаю… Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению… Остановите здесь!
Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот — кем бы он ни был на самом деле — умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.
Но делать нечего: "Шульце" приказал, и Питер затормозил. "Шульце" кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее на ладони, по-видимому решая: закурить ли, и, — так и не закурив, — вышел из "Пежо". Высокий, крепкий и совсем непохожий на мелкого буржуа, тем более — на пролетария.
"Офицер… — с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как "дружище Шульце" закуривает сигарету. — Это офицер!"
Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами… Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался — что вообще-то странно — и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как свихнувшийся бизон, помчался к парадному и дальше, дальше… мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.
"И, слава богу!" — признал спустя полчаса Питер Кольб.
После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он от природы был глуп и неспособен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, — в любом случае Питер Кольб проиграл уже все, что у него было или могло быть, хотя он об этом даже и не подозревал.
11.02.36 г. 19 ч. 17 мин.
Мужчин было двое, и один из них, наверняка, — немец. Тем хуже обстояли дела для человека последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. "Немец", судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А "француз"… Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем "немец". У "лягушатника" оказался тревожащий взгляд "страдающего праведника". "Froschesser — подумал Гюнтер. — Поганый лягушатник". Человек именно с таким взглядом мог — ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле — запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это глупо, а главное, толку — ноль…