В этом есть что-то очень грустное. В конечном счете мы приняли ложь, актерство и компромиссы, они стали невидимы даже для нас самих. Мы автоматически скрывали разные вещи от наших мужчин. Например, мы никогда бы не позволили им узнать, что впоследствии разговариваем о них, обсуждаем их сексуальные привычки, высмеиваем их манеру ходить и говорить.
Мужчины всегда презирали бабьи слухи, потому что подозревали правду: их достоинства измеряются и сравниваются. В самых параноидальных обществах – у арабов, ортодоксальных евреев – женщин держат под ковром, а точнее, под сапогом, их максимально изолируют от мира. И все равно они сплетничают – это первичная форма самопознания. Мужчины могут над этим посмеиваться, но поделать ничего не могут. Сплетни – успокаивающее средство для угнетенных.
Но кто тут у нас угнетенный? Мы с Пией были «свободными женщинами». Пия была художником, я – писателем. В нашей жизни имелось кое-что еще, кроме мужчин, – работа, путешествия, друзья. Но почему тогда наши жизни, казалось, сводятся к длинной череде печальных песен о мужчинах? Почему наши жизни словно состоят из охоты на мужчин? Были ли в природе по-настоящему свободные женщины, которые не проводили жизни, скача от одного мужчины к другому, которые чувствовали себя цельными с мужчиной или без? Мы обратились за помощью к нашим неуверенным героиням и – вот вам пожалуйста! – Симона де Бовуар никогда и шага не ступит, не спросив себя, а что подумает Сартр. А Лилиан Хеллман хочет быть таким же мужчиной, как Дэшил Хэммет[144], чтобы он любил ее, как любит себя. А Анна Вулф у Дорис Лессинг[145] не может кончить, если не влюблена, что следует признать весьма редким явлением. А остальные – женщины-писатели, женщины-художники – в большинстве своем стыдливы, застенчивы, шизоидны. Робкие в жизни и смелые в искусстве. Эмили Дикинсон[146], сестры Бронте, Вирджиния Вулф, Карсон Маккалерс…[147] Фланнери О’Коннор[148] выращивала павлинов и жила со своей матерью. Сильвия Плат сунула голову в газовую плиту мифа. Джорджия О’Киф[149] одна в пустыне, явный анахронизм. Ну и компания! Склонность к аскетизму, самоубийству, странности. А где же женщина Чосера? Хотя бы одна жадная до жизни женщина, умеющая радоваться, любить и наделенная талантом? Кого взять в наставницы? Колетт под ее франко-африканским снопом волос? Сапфо, о которой ничего не известно? «Я жажду / и я томлюсь», – говорит она в переводной книжечке, которую я держу у себя в столе. То же самое происходило и с нами! Почти все женщины, которыми мы восхищались, были либо старыми девами, либо самоубийцами. Неужели нет другого пути?