Я заорала до спазма в горле.
Эвери рассмеялся.
– С годовщиной, сучка!
Дверь распахнулась, и он отступил. Даже когда он отдернул инструмент, боль осталась, от нее перехватывало дыхание, и я захлебнулась от собственного крика. Вокруг меня что-то происходило, но я ничего не соображала, только хватала ртом воздух, но легкие отказывались работать.
Потом кто-то коснулся наручников на моих запястьях, и я вздрогнула.
– Это я, Майя, только я, – услышала я голос Садовника и ощутила знакомое прикосновение.
Он сорвал повязку с моего лица. Рядом на полу валялся Эвери, и в шее у него подрагивал шприц.
– Мне так жаль, я и не думал… как же он… мне так жаль… Он никогда, никогда больше не прикоснется к тебе.
Я взглянула на приспособление, которое лежало рядом с Эвери, и прикусила язык; к горлу подступила тошнота. Садовник отстегнул наручники на щиколотках, я сделала шаг и снова завопила.
Садовник поднял меня на руки, пошатываясь, вынес из комнаты и направился к медпункту. Он буквально уронил меня на кушетку, чтобы нажать кнопку вызова. Потом опустился на колени рядом со мной, взял мою руку в свои и повторял снова и снова, как ему жаль. Даже когда Лоррейн, задыхаясь, вбежала в комнату и принялась за работу.
В этом заключалась и своя положительная сторона. В течение долгого времени мне не пришлось иметь дело с Эвери, и из его комнаты убрали все приспособления. Но Садовник не мог полностью отлучить его от Сада – это был едва ли не единственный способ удержать старшего сына в узде. Поэтому Эвери продолжал истязать девушек другими способами. Казалось бы, проблеск надежды, но не тут-то было…
* * *
Виктор не хочет этого знать. Нет ни малейшего желания. И по глазам Эддисона он видит то же нежелание.
Но они должны знать.
– В больнице об этом ничего не сказали.
– Вы так быстро притащили меня сюда, что врачи не успели провести осмотр, какой полагается жертвам насилия.
Хановериан медленно и судорожно втягивает воздух и тут же со свистом выдыхает.
– Инара.
Она молча встает и приподнимает до середины живота кофту с майкой. Глазам открываются новые порезы, ожоги и линии швов на боку. Пуговицы на джинсах не застегнуты, поэтому она просто расстегивает ширинку и поворачивается левым боком. Оттягивает большим пальцем краешек джинсов и зеленых трусиков ровно настолько, чтобы можно было видеть шрам.
Рубец бороздой проходит на уровне тазовой кости, ярко-розовый посередине и только по краям крыльев немного бледнеет. Она криво усмехается.
– Бог любит троицу?
Итого три бабочки: одна подчеркивает индивидуальность, вторая обозначает принадлежность, и третья как символ низости.