Ташкин был мрачен, задумчив, капризно выпячивал толстые губы, ходил, косолапо переваливаясь с боку на бок, руки в карманах кожаной куртки — пузо вперед. Рыжие волосы как-то небрежно свалены на левую сторону, отчего лицо его, и без того широкое, плоское, казалось перекошенным, как бы помятым. Пыльные глаза сердито щурились, избегали прямого взгляда. Но в голосе, когда изредка бросал незначительные фразы по ходу осмотра, урчали и перекатывались те же властные басовитые нотки. Что заставило его осматривать птичник, было для Ивана Емельяновича загадкой. Быть может, акт народных контролеров? Но тогда кто сообщил Мурашову о сдаче яиц? Иван Емельянович молча ходил следом за Ташкиным и терпеливо ждал, когда секретарь сам начнет разговор. По всему было видно, что Ташкин приехал не просто так...
Они вернулись в машину. Ташкин вынул пачку «Шипки», закурил и неторопливо повел такую речь:
— Не знаю, как ты, Иван Емельянович, а я считаю, что мы с тобой хорошо работали. Если и бывали сшибки, то не по злобе, по делу. А кто не работает, тот и не спорит. Ты мужик честный, без лукавства, без этого самого, тебя уважают и в колхозе, и у нас в районе, и в области! Да, в области ты на хорошем счету... У меня от тебя секретов нет и быть не может, потому как в одной упряжке. За все эти годы, наверное, не раз мог убедиться в моем к тебе добром отношении. Я не про орден — вообще. Бывало всякое, приходилось выполнять вышестоящие указания, не всегда они были, прямо скажем, мудрыми. Но дисциплина! Я — райком, они — обком! У нас — тактика, у них — стратегия! Если мы все снизу начнем учить верха, понимаешь, что получится?
Иван Емельянович, сразу смекнувший, что это только присказка, неопределенно пожал плечами, дескать, ему ли подыматься до таких высоких материй. Он так и сказал:
— Мне б твои заботы, Антон Степанович...
Ташкин криво усмехнулся, выкинул недокуренную сигарету.
— Твои заботы, конечно, поважнее. И это всерьез, без смеха. М-да, Иван Емельянович, милый ты мой Ваня... Я ведь к тебе приехал за советом, с просьбой, если пойдет у нас разговор... Прошлый раз, когда ты был у меня и я просил тебя об этом чертовом птичнике, мне, понимаешь, неловко было открываться до конца. Сидят в нас еще какие-то ложные понятия — субординация, гордыня и прочее. Но потом стыдно стало, что ж, думаю, темнить-то? Да еще с Александровым! Вот и прикатил...
Иван Емельянович сидел к нему вполоборота на соседнем сиденье. И были они так близко, что невольно то и дело взглядывали друг другу в глаза. И когда взгляды их сходились, Иван Емельянович чуть замирал от какого-то совсем незнакомого ему выражения глаз Ташкина. Он и не подозревал, что Ташкин — важный, настырный, волевой, привыкший завершать все разговоры и давать непререкаемым тоном ценные указания,— что этот Ташкин может глядеть такими усталыми, печальными и даже жалостливыми глазами. Таких глаз у Ташкина раньше не водилось, это что-то новое...