— Стираются грани между городом и деревней,— сказал Николай с усмешкой.
— Ну,— кивнул шофер,— не горючку толкаю, а умственный труд. Теперь должен шурупить, как еще достать, да как записать, чтоб совпало по спидометру, да еще экономию наездить, да за бутылкой успеть. Тяжелая умственная нагрузка. Физика с математикой!
Он с прыжка скользнул за руль, вжикнул стартером и, рванув с места, умчался как сумасшедший.
Возвращаясь, Николай медленно ехал уже мимо памятника, когда на лужайке возле дома остановился большой бело-голубой автобус. Николай затормозил, решив переждать. С шипением отворились передние дверцы, и первым сошел на землю Олег — личико мамино, тонкое, нос вздернутый, рот маленький, щеки с ямочками, а сам — длинный, нескладный, сутуловатый акселерат-переросток, в кого, непонятно, на ближайшем родственном горизонте таких каланчей что-то не наблюдалось, вся обозримая родня и по отцовской, и по материнской линии среднего и ниже среднего роста.
Вслед за ним легко спрыгнула девушка с холщовой сумкой через плечо, в которой, судя по очертаниям, были книги. Они встали с двух сторон у выхода и помогли спуститься горбатенькой бабе Марфе — ее-то он узнал сразу по синей, в горошинку, косынке, в которой она ходит как будто всю жизнь, и'по седым космам, свисавшим на лицо. Следом за ней полезли из автобуса и другие старухи. Вперемешку с ними выходили школьники в форменных костюмчиках и платьях, с комсомольскими значками на груди и с красными галстуками. Должно быть, догадался Николай, у малолеток сегодня кончился учебный год. Старухи благостно прощались друг с другом, троекратно, по-родственному целовались, крестили друг друга и потихоньку расходились по своим дворам.
Николай дождался, когда автобус уехал, старухи распрощались и расползлись, а бабка Марфа, поддерживаемая с двух сторон Олегом и девушкой, скрылась за Калиткой. Тогда он вылез из машины и зашагал к дому.
Двери были раскрыты настежь. Новая, подстроенная уже без него веранда, старые сени — его обдало духом родного дома: сосновой смолой, березовыми вениками, что парами висели под потолком на гвоздях на задней глухой стене; чем-то плесневелым, огуречно-ягодным, кисло-сладким от кадушек в углу; чуть пряным, потным от висевших на крючках тулупов и зимних кожухов, сыромятных ремней и меховых шапок. Под вешалкой в беспорядке стояли валенки, кирзовые и яловые сапоги, резиновые сапожки, тапочки, сандалии, свернуты были какие-то шкуры, и все это издавало свои ароматы; пахло дегтем, коноплей, войлоком, керосином, крапивой. «Какой смачный, живой дух!» — с волнением принюхиваясь, подумал Николай. И тут на него с лаем выскочил из избы Шарик — черный взъерошенный клубок. Николай даже опешил от такого стремительного и яростного нападения. Но Шарик вдруг радостно завизжал, пригнув голову и виновато скуля, боком-боком закружился под ногами и от избытка чувств пустил лужу. Узнал! Узнал песик! Николай присел перед елозившим на брюхе кобельком, потрепал загривок — Шарик перевернулся на спину, раскинул лапы — чеши! — и отвернул улыбающуюся морду, кося растроганными глазами.