— Кто там? Шарик! — раздался скрипучий голос бабки Марфы.— А ну-ка, Олежек, глянь, кто там.
В доме прозвучали быстрые легкие шаги — пропели половицы. Николай поднял голову, и взгляд его встретился с изумленными, недоверчиво-радостными глазами Олега.
— Коля?! — прошептал он.— Ты?!
Николай поднялся, шагнул навстречу, обнял брата. Олег был хрупкий, легкий. Мышцы дряблые, в талии тонок, весь какой-то мягкий, словно не из костей, а из хрящиков и тоненьких косточек, которые, сдави как следует, так и хрупнут. И смеялся Олег как-то отрывисто, каркающим ломающимся голосом, словно кашлял, при этом забавно примаргивал светло-серыми глазами.
— Кто там? — тревожась, крикнула бабка.
Олег махнул рукой, дескать, ну ее, и рука его — костистая, с широкой пятерней, но с длинными тонкими пальцами и как бы припухшими суставами, словно у истощенного тяжелой болезнью,— неприятно поразила Николая. Да и взмах — какой-то вялый, не мужской: отогнутой расслабленной ладонью. Рос в деревне, а по сложению — городской хиляк. Вот тебе и деревня! Правда, что хорошо было в мальчишке, так это улыбка: яркая, чистая, прямо солнечная. Сохранилась с младенчества! Надо же: сам весь изменился, не узнать, а улыбка — та же.
Все это думалось Николаю, пока они разглядывали друг друга, пока тискали руки и обменивались улыбками. Говорить ни тот ни другой не торопились. Николай все вглядывался в младшего, изучал, удивлялся и радовался. Хороши были и глаза у братца, хотя и белобрысые и светлые, но внимательные, живые, с искорками, неглупые глаза, а от глаз и все лицо уже не казалось таким мелким и детским, каким показалось издали. И нет пресловутой деревенской туповатости, признаки которой когда-то со страхом искал в себе.
— Ну как ты? — спросил наконец Николай.— Занятия кончились? Или... уже экзамены?
— Два сдал,— смущенно сказал Олег.
— С кем ты там? — донеслось из дому.
— Коля приехал,— ответил Олег и немо, жестом, видно, от застенчивости, не зная, как обращаться к старшему брату, пригласил входить в дом.
Он вошел вслед за Олегом и увидел все то, что видел каждый день на протяжении первых восемнадцати лет своей жизни, а потом во время наездов летом и зимой на каникулы. Длинный широкий стол между окнами по правую руку, широкие лавки вдоль стен у двери, икону в красном углу, украшенную чистыми полотенцами по случаю праздника. Увидел низкую массивную печь, недавно побеленную известкой, с темным зевом пода и широкой лежанкой, с которой свешивались концы лоскутных одеял; увидел в простенке этажерку с тремя ярусами плотно стоящих потрепанных книг, маленький телевизор, все тот же, что и прежде. Увидел чисто вымытые полы и тканые половички — выгоревшие, белесые, измахрившиеся. Слева у двери висел на стене все тот же телефон — черный, с перекрученным шнуром. А за окном увидел баньку, колодезный сруб с воротом, цепью и ведром, висевшим на рукоятке ворота; увидел огород, грядки весело торчащего лука, густо зеленеющей морковки, салата и укропа; увидел старый куст ранетки с порыжелыми, почти осыпавшимися цветками, столбики и колья ограды и соседского серого кота, сидевшего на столбе, а дальше — картофельное поле, дорогу, лес...