— Ну, а ты-то как? — улучил он минутку для главного вопроса.— Что у тебя? Что врачи говорят?
— А что врачи? Разве они что хорошего скажут... Перетрудила, наверное, руку, вот и ноет.
— Рука ноет?
— Ну.
— А рентген? Просвечивали тебя?
— Смотрели... А ну их! Ты лучше расскажи про Димочку, внучека...
— Знаешь что, поехали домой! — вдруг предложил Николай.— На собственном автомобиле! С ветерком! До завтра. А завтра буду возвращаться — завезу сюда. А? Поехали!
— Не пустят, сынок. Я ведь утром просилась у Любовь Ивановны, хотела дома тебя встретить, не пустила,— огорченно сказала Татьяна Сидоровна.
— Я — сейчас!
И Николай опрометью кинулся из палаты.
Любовь Ивановна сидела в небольшой комнатушке, за крохотным столиком, заполняла историю болезни. Была она уже изрядно в годах, тучная, вся седая, с усталым, каким-то тяжелым лицом. В комнате было еще несколько столиков, заваленных историями болезни, рентгеновскими снимками, бланками, старыми потрепанными справочниками.
— Здравствуйте! Я — Николай Александров, сын Татьяны Сидоровны, вашей подопечной,— бодро представился Николай.
Любовь Ивановна мельком взглянула на него, кивком поздоровалась, кивком же дала знать, что одобряет сей весьма выдающийся факт, и снова погрузилась в свою бесконечную писанину.
— Я приехал из города на один день, нельзя ли матери побыть денек дома? Я — на машине,— сообщил он.
— Нет, нельзя,— меланхолично сказала Любовь Ивановна, не отрываясь от работы.
— Почему? Кстати, что у нее с рукой?
— С этого бы и начинал, а то «я», «я», «я». У твоей матери предынфарктное состояние. Знаешь, что это такое?
— Знаю,— озадаченно кивнул Николай.— А почему? Она же всегда была такая крепкая...
— Всегда была такая,— меланхолично повторила Любовь Ивановна и подняла на Николая сизые, вымученные глаза.— Потому и предынфарктное, что «всегда была такая». Передышки надо давать человеку, а не ездить круглый год. Сейчас ей нужен покой, покой и еще раз покой. Никаких «денечков», перебьетесь. Еще выпивать заставите, «за встречу», «за здоровье», знаю я вас.
Николай стоял, ожидая, что Любовь Ивановна хоть как-то смягчит резкость, но Любовь Ивановна вынула из груды бумаг рентгеновский снимок и принялась дотошно разглядывать его на свет, поворачивая так и этак.
— Значит, нельзя? — пробормотал он в неловкости.
Любовь Ивановна молча, как от приставшей мухи, отмахнулась от него снимком, и Николай обескураженно попятился к двери.
Вернувшись в палату, он лишь развел руками, дескать, ничего не вышло. Татьяна Сидоровна, ожидавшая его с надеждой и страхом, вся так и поникла.