Бабка даже задохнулась от возмущения. Ее куричье лицо с острым тонким носом, сощуренными глазками и морщинистым круглым ртом задергалось вперед-назад, словно она хотела сглотнуть застрявшую в горле еду.
— Антихрист ты! — прошипела она.— Антихрист, хоть и крещеный.
— Это я-то крещеный? — расхохотался Николай.— Мама, я крещеный?
Татьяна Сидоровна, поставившая в печь чугунок с молоком, оперлась об ухват и, держась за него обеими руками, сказала:
— Отец не дал. Бабушка хотела, а отец не позволил.
— Нанося! Выкуси! — с ехидством, злорадно прокричала старуха, метнув кулачком с выставленным кукишем.— Это Ванька-то не позволил? А я и не спрашивала. Вы в клуб, а я,— она кивнула на Николая,— в одеяльце да к батюшке. Раныне-то, до пожара, у нас своя церковь была. Отец Вениамин и крестил. За спасибо, правда, ничо не дала, а он и за спасибо окрестил. Хороший батюшка был, царствие ему небесное. Так что ты, Коля, у нас крещеный.
— Мама, это правда? — спросил Николай.— Не сочиняет бабаня?
— А ну вас. Ну, крещеный. Откуда я знаю? И что за охота споры разводить? Неужто нельзя спокойно говорить, обязательно надо сцепиться. Устала я от вас ото всех! — сказала Татьяна Сидоровна и стукнула ухватом об пол. — И что вы за люди! С утра до ночи гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Никаких нервов не хватит.— Она прислонила ухват к печи, локтем обтерла лицо и виновато улыбнулась Николаю.— Не серчай, Колюшка, и правда устала я. Ты сыт? Может, оладушек испечь?
— Спасибо, мама, сыт, ничего не надо.
— Ну тогда я приберусь да пойду прилягу. Неможется мне что-то.
Бабка исподлобья поглядела на нее, на Николая и, подморгнув, глазами указала на свою комнату. Поднявшись кое-как, она поплелась, опираясь на корявую, отполированную за долгие годы палку. Николай поднялся, обнял мать и прошел вслед за бабкой. Хотя старуха и казалась ему временами выжившей из ума, все же была занятной, знала тьму всякой всячины, а главное — была великой выдумщицей.
Старуха улеглась на кровать, вытянулась, расслабилась, даже рот приоткрыла от благости, которая на нее снизошла. Николай сел на табуретку у оконца, в просвет между кустами черноплодки ему виден был их двор, огород, угол соседского дома, поросенок, лежащий в старом корыте, кот, крадущийся вдоль изгороди за пригревшимися в пыли воробьями, колодец с распахнутыми створками и рукояткой ворота, повисшей в верхней точке,— весь этот тихий теплый мирок, в котором прошло его детство. От сарая доносились хрясткие удары топора, запалистая ругань отца. А тут, перед ним — бабка, всю жизнь, сколько себя помнит, была точно такой же, как и теперь,— немощной, вздорной, с утра молодой козой несущейся в огород, в лес за грибами и ягодами, а к вечеру умирающей. Доброй вещуньей, истово верующей .в бога, боящейся его страшной кары за какие-то старые грехи, то ли свои, то ли дальних предков...