Мальчик слушает с остекленевшими глазами.
– Пей молоко, – говорит ему Инес. – От молока будут крепкие кости.
– Симон запер меня в шкафу, – говорит он. – Я не мог дышать.
– Только пока у нас были переписчики, – говорит он. – Милая молодая пара, очень любезные. Давид вел себя тихо, как мышка. Они увидели всего лишь одинокого холостяка, поднятого с постели. За пять минут все сделали. Никто от удушья за пять минут не умирает.
– Здесь то же самое, – говорит Инес. – Пришли-ушли за пять минут. Никаких вопросов.
– Итак, Давид остается невидимым, – говорит он, Симон. – Поздравляю, Давид. Ты опять улизнул.
– До следующей переписи, – говорит Диего.
– До следующей переписи, – соглашается он, Симон.
– Столько миллионов душ надо пересчитать, – говорит Диего, – какая разница, если одной недосчитаются?
– Действительно, какая разница, – откликается он, Симон.
– Я правда невидимый? – спрашивает мальчик.
– У тебя нет имени, у тебя нет номера. Этого достаточно, чтоб быть невидимым. Но не волнуйся, мы тебя видим. Любой обычный человек с глазами на голове может тебя видеть.
– Я не волнуюсь, – говорит мальчик.
Звонят в дверь: молодой человек принес письмо, разгоряченный, раскрасневшийся от долгой поездки. Инес приглашает его войти, предлагает ему стакан воды.
Письмо, адресованное Инес и Симону, – от Альмы, третьей сестры. Инес читает его вслух:
– «После того как вернулись из Института, мы с сестрами проговорили до поздней ночи. Разумеется, никто не мог предвидеть, что Дмитрий эдак ворвется. Тем не менее нас покоробило, как все сложилось. Это большая промашка со стороны сеньора Арройо – приглашать на сцену детей. О его здравомыслии это хорошего не сообщает.
Мы с сестрами глубоко чтим сеньора Арройо как музыканта, но вместе с тем считаем, что нам пора отстраниться от Академии и окружения, которое он вокруг себя собрал. Я поэтому пишу сообщить вам, что, если Давид вернется в Академию, мы оплачивать его обучение не будем».
Инес прерывается.
– Это о чем? – говорит она. – Что случилось в Институте?
– Долгая история. Сеньор Морено, гость, в честь которого устраивали прием, читал лекцию в Институте, а мы с Давидом ее посетили. После лекции сеньор Арройо пригласил своих сыновей на сцену, чтобы они показали один из их танцев. То был своего рода художественный ответ лектору, но обстоятельства стали ему неподвластны, и воцарился хаос. Я тебе как-нибудь потом расскажу подробности.
– Пришел Дмитрий, – говорит мальчик. – Накричал на Симона. На всех накричал.
– Опять Дмитрий! – говорит Инес. – Мы когда-нибудь отделаемся от этого человека? – Она возвращается к письму. – «Как бездетные старые девы, – пишет Альма, – мы с сестрами едва ли годимся в советчики в том, как растить детей. Тем не менее Давид кажется нам излишне избалованным. Ему пошло бы на пользу, по нашему мнению, если бы его природный боевой дух иногда укрощали… Позвольте добавить пару слов от меня лично. Давид – ребенок исключительный. Я буду вспоминать его с нежностью, даже если больше никогда с ним не увижусь. Передайте ему от меня привет. Скажите, что мне понравился его танец. Ваша Альма».