И вот, наконец, тот, кто был Гаем Октавианом, а потом стал Октавианом Августом. Что я могу рассказать тебе о нем? Правды я не знаю, так что пишу только свои воспоминания. Могу повторить, что мне он показался мальчишкой, хотя я был всего на два года старше. Ты знаешь, как он выглядит, – с тех пор он изменился несильно. Но сейчас он император мира, и мне приходится смотреть сквозь этот титул, чтобы увидеть его таким, каким он был тогда. Клянусь, я, чья служба ему состояла в том, чтобы распознавать суть его друзей и врагов, не мог предвидеть, кем ему суждено стать. Я считал его не более чем милым юношей с внешностью, слишком утонченной для того, чтобы смело встречать удары судьбы, с манерами, не слишком подходящими для того, чтобы достигать своих целей, с голосом, слишком нежным, чтобы произносить присущие вождю безжалостные слова. Я предполагал, что из него получится свободный от прочих обязанностей ученый или сочинитель, и не думал, что у него хватит сил стать даже сенатором, то есть занять пост, на который ему давали право имя и богатство.
Вот такие люди ранней осенью, в последний год пребывания Юлия Цезаря на должности консула, высадились в Аполлонии, на адриатическом побережье Македонии. По гавани сновали рыбацкие лодки, и люди махали нам, на берегу растягивали для просушки неводы, вдоль дороги к городу стояли деревянные лачуги, а сам город находился на возвышенности, перед которой лежала небольшая долина.
Утро мы проводили в учебе. Вставали до рассвета и слушали первую лекцию при свете ламп, а завтракали, когда солнце поднималось над восточными горами, и завтрак состоял из грубой пищи. Все беседы мы вели на греческом (боюсь, сейчас эта практика умирает) и вслух читали те отрывки из Гомера, что успели выучить за ночь, затем разъясняли их суть и, наконец, представляли короткую декламацию на тему, заданную Аполлодором, который уже тогда был древним стариком, но обладал ровным характером и большой мудростью.
Днем нас возили за город в военный лагерь, где тренировались легионы Юлия Цезаря. Именно там мы и проводили основную часть времени, тренируясь вмести с ними. Должен сказать, что именно тогда я начал сомневаться в правильности той оценки, что дал способностям Октавиана. Как тебе известно, у него всегда было слабое здоровье, и хотя его хрупкость была очевиднее моей, я, чей удел, мой дорогой Ливий, состоит в том, чтобы при самой тяжелой болезни являть себя идеалом здоровья, редко участвовал в учениях и маневрах, зато Октавиан принимал в них участие всегда, предпочитая, как и его дядька, проводить отведенное время с центурионами, а не со старшими офицерами легиона. Помню, однажды в учебном бою его лошадь споткнулась, и он упал на землю. Агриппа и Сальвидиен стояли неподалеку, и последний уже собрался бежать к нему на помощь, но Агриппа схватил его за руку и удержал. Через несколько мгновений Октавиан поднялся, выпрямился и приказал подать ему другую лошадь. Лошадь привели, и он, вскочив в седло, не слезал с него до конца боя. В тот вечер в нашем шатре мы услышали его тяжелое дыхание и позвали врача, приписанного к легиону. Врач осмотрел его. Два ребра были сломаны. Врач наложил тугую повязку ему на грудь, и на следующее утро Октавиан вместе с нами сидел на занятиях, а днем принимал активное участие в марш-броске.