— Максим Степанович...
Человек все еще продолжал глядеть на Трунова с каким-то умилением радости, но присутствие важных военных заставило его сдержаться. Человек кружил шляпу в руках и не решался сделать последнего шага.
Трунов вгляделся в незнакомца и вдруг заорал:
— Прокопий! Семидуб! Ах ты, голубь!
Максим расцеловал своего старого сподвижника.
— Максим Степанович, — счастливый от нахлынувших чувств, бормотал Семидуб, — как увидел я вас, глазам не верю... Гоню это скотину, гляжу по сторонам, ведь тут же мы воевали, такие у меня сумные думки пошли. Вспоминаю вас, Максим Степанович, потом гляжу и бачу: стоит наш командир Максим Трунов, самолично, на этом, кургашке. Помню и этот кургашек... Тру очи, мабуть, думаю, примерещилось! Нет. Стоит сам Максим Трунов, и вокруг его военные, и нехватает там только Прокопия Семидуба... Стоит наш командир, и все такой же, как был. Вроде вчера расстались...
Голос Семидуба осекся, он отвернулся, сбил слезу с ресниц и снова возвышенно, с какой-то наивной преданностью уставился на своего бывшего командира.
— Ну, где там «вроде вчера расстались», — сказал Трунов, приосаниваясь. — Постарел я, Прокопий. Постарел. И ты, вижу, пошел на убыль...
— Не глядите на меня так, Максим Степанович. Сами знаете, где Джулинка. От самой нее коров гоню, хай бы они повыздыхали. А тут еще в Днепропетровщине подкинули сотни три худобы. Вроде повысили в должности!.. Максим Степанович, да разве мое дело коров гонять! — горькие нотки обиды послышались в голосе Семидуба. — Вышел я из дому в новых чоботах, и поглядите, что с них стало. Стал, как босяк тот... Вышел из дому в новой рубахе, остались одни клочья. Это тут полегчало, а то по всему саше немцы ходят, или бомбами или с пулеметов поливают. Только и знал, что в канавах лежал. Обтрепался, обносился. Стал похож на старца. Кабы придумали мне другое дело — бросил бы тех коров. Ведь их доить нужно. Как пригоняю в район, так и бегаю, как заяц, баб шукаю, доярок. Где приготовят, а где и нет. Сорвал горло, на всех брешешь... Спаси ты меня, Максим Степанович, от такого сраму...
— А где усы твои, Прокопий? — спросил Трунов, с сожалением разглядывая старого соратника.
— Обкарнал я их, Степанович, — Семидуб прикрыл рот ладошкой, точно застеснявшись, — усы были хорошо для рубаки, а для пастуха только одни насмешки.
— А кто с тобой, верхом?
— Сынок, Максим Степанович. Илько... А старуху я похоронил. Еще в тридцать девятом. Счастье ее, что до этого года не дожила.
Семидуб быстро повернулся к Николаю Трунову, вытянул свои грубые растрескавшиеся кисти рук по швам и спросил: