— Противотанковый ров с соответствующими препятствиями будет протянут до Азовского моря.
— Да до Азовского моря отсюда побольше тысячи километров наберется.
— Вот такой и будет ров, отец. Так и передадим его по цепочке от района к району. Надо прикрывать Донбасс, коренную Россию.
— Непонятно, сын. Не хочу старую голову ломать, с генералами спорить. Поедем лучше, поглядим вон туда... видишь, какую люльку запалили дороги.
Максим шел в самой гуще отходивших машин, возов и пеших людей, измученных горем изгнания. Старик расспрашивал о поведении немцев, искал знакомых, спрашивал о Джулинке, Поплюхе, Смеле, Чигирине, Умани. Были люди и оттуда и они рассказывали печальные вести, от которых закипало сердце старого вояки.
Беженцы рассказывая Максиму о мучениях, которым подвергли людей вторгнувшиеся орды. Каждая семья уже имела покойника, которого не успела даже оплакать. Шел Трунов в толпе людей и только слушал, и слушал. Потом сказал «довольно», остановился на бугре и долго стоял, опустив голову, как будто он был виновником страданий народа. Двигалась запыленные стада, подгоняемые мальчишками; босые черные ноги их ступали по колючке и горячей земле. Через плечи этих малышей висели сумки с хлебом и одежонкой, захваченной из дому. Мальчишки останавливались, когда по шоссе проезжали колонны пехоты, подбрасываемой на Запад, в жерло войны. Бичи свисали с их худеньких, почерневших от солнца плеч, и ребята, помахивая руками, кричали красноармейцам только три слова: «Дядя, бейте их!». Как будто они сговорились...
Пшеница, подсолнухи, греча, примерно на километр от шоссе, были смяты, затоптаны и превращены в пыль.
— Да что ж это такое, — наконец вымолвил Максим, в упор смотря на сына, — да что же это с народом сделали?
— Гитлер сделал, ты хочешь сказать, отец? Да?
Трунов молчал. Играли желваки на его щеках. Садилась пыль на лицо, на брови, на обнаженную голову. Он не смахивал эту пыль. Словно пепел Клааса, развеянный вихрем, опускался на голову Уленшпигеля-геза. Потом Максим поднял свои стальные глаза.
— Да... Гитлер... Так сказали и те, несчастные... Гитлер... Такое собачье имя и... вот...
Какой-то человек, в соломенной шляпе, с кнутом в руках и растерзанных опорках, слез с буланой худой кобыленки и, бросив повод второму всаднику, пареньку лет семнадцати, приблизился к Трунову. Постояв в отдалении, точно узнавая, человек вдруг закричал диким голосом, который мог быть принят одновременно за выражение гнева и радости.
— Максим Степанович! Максим Степанович!
Человек бросился к Трунову, но, не добегая одного шага, остановился, снимая шляпу.