К горлу подкатывает тошнота: вспоминаю день, когда сестра пришла домой с огромной татуировкой на бедре – пять черных воронов. Пять жертв той страшной аварии. Себя она тоже причислила к умершим. Правда, в то время я ни о чем не догадывалась. Сестра рассказала мне, в чем смысл татуировки, только два года назад.
Тяжело вздыхаю и снова перевожу глаза на грудь Эштона, чтобы как следует рассмотреть рисунок.
И вижу еще один шрам, ловкой рукой скрытый под татуировкой.
– В чем дело? – спрашивает Эштон и разворачивает бинт. – Ты такая бледная.
– Что… – я сдерживаюсь и не спрашиваю, что случилось, потому что все равно не получу ответа. Перевожу глаза на свою поврежденную ладонь и думаю. Может, никакой тайны нет. Люди часто используют татуировки, чтобы замаскировать шрамы…
Но нутром я чувствую, что все не так просто.
Смотрю, как Эштон ловко накладывает повязку на ссадину. Рана больше не болит: то ли потому что время прошло, то ли потому что мой мозг лихорадочно напрягается, силясь сложить головоломку. Но слишком много фрагментов отсутствуют. Кажется, все просто: кожаный браслет…
Кожаный браслет.
Кожаный браслет.
Внезапно меня озаряет: это не кожаный браслет.
Беру Эштона за руку и рассматриваю тонкую полоску коричневой кожи: прострочена по краям, пара отверстий…
Это кусок ремня.
Перевожу дыхание и снова смотрю на шрамы, спрятанные под татуировками.
И все фрагменты головоломки встают на место.
Доктор Штейнер говорит, что я чувствую чужую боль острее, чем все остальные, потому что мне пришлось многое пережить, пока Кейси не оправилась от трагедии. И реагирую я на чужую боль бурно. Может быть, он прав. Может, поэтому у меня замирает сердце, подступает тошнота и по щекам текут слезы.
Тихий шепот Эштона отвлекает меня от моих мыслей.
– Ирландка, на свою беду ты слишком сообразительная, – говорит он с грустной улыбкой.
Смотрю, как движется его кадык, и все не отпускаю его руку. Он не пытается ее отнять. И не избегает моего взгляда. А когда я другой рукой касаюсь его груди, кладу ладонь на татуировку прямо над его сердцем, он даже не вздрагивает.
Мне хочется задать ему столько вопросов! Сколько тебе тогда было лет? Часто тебя избивали? Почему ты до сих пор носишь кусок ремня на запястье? Но я ни о чем не спрашиваю. Не могу: только от одной мысли о маленьком мальчике, которого зверски избивают, слезы бегут по щекам с новой силой.
– Эштон, если хочешь, можешь говорить со мной обо всем. Я никому ничего не скажу, – шепчу я дрожащим голосом.
Он наклоняется и стирает поцелуем слезинку у меня на щеке. Одну, потом другую, третью – постепенно приближаясь к моим губам. Не знаю, может, из-за напряженности момента – сердце болит за него, тело тянется к нему, а мозг полностью в отключке, – но когда его губы у края моего рта и он шепчет: «Ирландка, ты опять на меня глазеешь», я автоматически поворачиваюсь, чтобы встретить его губы.