Не понимаю, как Эштону удается быть таким спокойным и почему у него так ровно бьется сердце. Сама я, несмотря на все свои благие намерения быть сдержанной, реву, представляя эту картину – кареглазый мальчик, не старше Эрика и Дерека, запертый в темном чулане. Пытаюсь спросить, преодолевая ком в горле:
– А ты так ничего ей и не сказал?
Эштон смахивает слезы с моего лица.
– За пару месяцев до этого я случайно выпустил на улицу нашего шпица. И он попал под машину… Мама долго его оплакивала. Отец угрожал, что расскажет ей: мол, я нарочно его выпустил, потому что я злой мальчик и мне нравится издеваться над животными. Я так испугался: вдруг она ему поверит. – Он пожимает плечами. – Да что я мог понимать? Мне было всего шесть. – Пауза. – За месяц до моего восьмилетия мама стала забывать даты, имена, назначенные встречи. Такое случалось и раньше, но теперь все стало совсем плохо. – Он сглатывает, и его адамово яблоко дергается вверх-вниз. – В течение года ей поставили диагноз. Именно в тот день… – Эштон шумно вдыхает и теребит кожаный браслет. Он по-прежнему у него на запястье, все держит его в плену. Постоянно напоминает о его несвободе. – До этого дня он ни разу не бил меня ремнем. Думаю, он не понимал, с какой силой бьет, пока не лопнула кожа. Он был в бешенстве. И винил во всем меня. Сказал, что болезнь началась во время беременности, а гормоны начали разрушать ее мозг в день, когда я родился. – Эштон рассеянно поглаживает руку – там, где под татуировкой спрятан шрам. – Он запретил мне рассказывать матери о том, что произошло, иначе от стресса болезнь будет прогрессировать. И я обманул ее. Сказал, что гонял на велосипеде, неудачно упал и порезался. Потом я врал ей все время. Про синяки на ребрах, где он меня щипал; про кровавые ссадины от побоев ремнем; про шишку на лбу, когда он стукнул меня о дверной косяк. Я так привык врать, а болезнь у мамы так быстро прогрессировала, что все, что он делал со мной, стало… незначительным. И я привык к этому.
– Он перестал бить меня, когда маму положили в специализированную клинику на обследование и лечение. Мне тогда было четырнадцать. Я еще надеялся, что ей станет лучше, и лечение остановит или хотя бы замедлит течение болезни. Она по-прежнему смеялась над моими шутками и пела ту песню на испанском… Она еще была где-то рядом. Я должен был надеяться, что у нас еще есть время, пока не найдется чудо-лекарство. – Эштон опускает голову. – А потом наступил день, когда мама спросила меня, кто я. И когда он пришел ко мне ночью. я одним ударом уложил его на лопатки. Я был крупным подростком. Сказал ему: давай, бей меня, как хочешь. Теперь мне все равно. Но он не стал. С тех пор он меня пальцем не тронул.