Четыре часа пролетают на удивление быстро, и вот уже в дверях показалась медсестра: детям пора убирать игрушки и возвращаться в палату.
– А ты еще придешь? – спрашивает Эрик, заглядывая мне в глаза.
– Думаю, в следующую субботу приду, если вы не возражаете.
Он пожимает плечами, словно ему безразлично, но потом смотрит на меня искоса и ухмыляется до ушей.
– Значит, договорились. – Поднимаюсь на ноги и треплю его волосы. – Пока-пока, Эрик! Увидимся в субботу. – Поворачиваюсь к Дереку. Сейчас он застенчиво улыбается, и я замечаю красноту вокруг глаз и опущенные плечи. Четыре часа игр его утомили. – Пока-пока, Дерек! До субботы, хорошо?
– До свидания, мисс Ливи.
Махнув на прощание Диане, я медленно выхожу в коридор, где меня ждет женщина со светлыми волосами, наскоро собранными в хвост на затылке.
– Здравствуйте, я Конни, мама близняшек, – говорит она. Ее глаза с темными кругами от недосыпания смотрят сквозь стеклянную дверь, где мальчишки упоенно спорят, в какую коробку положить деталь конструктора. – Я смотрела, как вы тут с ними играете. Я… – Она откашливается. – Знаете, я давно не видела, чтобы они так много улыбались. Спасибо вам.
– А я Ливи. – Протягиваю ей руку. Ладонь у нее жесткая и твердая. Конни в униформе официантки, наверное, только что с работы. Надо думать, приходится вкалывать, чтобы оплатить больничные счета. Наверное, поэтому исхудавшее лицо словно обтянуто кожей, и она улыбается мне такой вымученной улыбкой. От этой мысли у меня сжимается сердце, и я стараюсь не думать об этом. – У вас два классных юных джентльмена.
Она все смотрит на детей, сжав губы и думая о своем.
– Для меня они всегда останутся малышами, – шепчет она и часто моргает, отгоняя слезы. – Всего доброго! – прощается она и входит в игровую с сияющей, полной надежды улыбкой.
– Ну что? – раздается за спиной голос сестры Гэйл. – Как прошло первое дежурство?
– Отлично, – рассеянно шепчу я, глядя, как близнецы виснут на руках у матери. Конни такая хрупкая, но справляется с обоими, крепко прижимая к себе. Даже когда Эрик пытается выскользнуть из ее рук, она еще какое-то время удерживает его, крепко зажмурившись. Она обнимает их так, словно никогда от себя не отпустит. И я не могу не думать о том, что для нее каждое такое объятие может стать последним.
А что, если это так? Что, если я приду как-нибудь в субботу, а их больше нет? Разумеется, я же не слепая, и понимаю, что в такой больнице это обыденная реальность. Только теперь их смерть это не просто отвлеченная возможность: за ней конкретные лица и голоса. Похоже, я сейчас расплачусь. Нет, я должна это принять. И двигаться дальше. Но если я приму это, если я стану врачом, то сколько раз еще буду стоять и смотреть, как родители прижимают к себе своих детей? Сколько раз мне еще придется договариваться с собой? Смогу ли я когда-нибудь избавиться от этого холодка внутри?