Есть, правда, нечто ещё более странное. Я не задумываюсь о реальной стороне дела, непосредственно о цели во всех смыслах. В действительности, это весьма спасительная странность, ведь и подумать страшно, в какое глупое отчаяние я бы пришёл, если бы хоть мысленно попытался коснуться возможности чего-то реального. Тогда да, тогда меня бы объяли мрак и неизвестность, а, главное, ничтожество, оно тяготило бы более всего. Так или иначе, но мне постоянно кажется, что эта влюблённость происходит пусть и со мной, но отстранённо или понарошку или и то и другое, я здесь, а она где-то там, от чего я могу вполне безразлично поизиливать душу по сему поводу, потом повернуться и уйти по своим делам. Однако само чувство настоящее, на сколько чувства вообще могут быть настоящими, что я прекрасно осознаю, и отрицая его отношение к своему внутреннему миру, точнее, пытаясь отрицать, отдаляя его сущность от своих главных переживаний, я всё равно вижу его, вижу непосредственно в себе, а не угадываю через постороннее по косвенным признакам, мечась в предположениях, как это ранее бывало. И, главное, опять с этим ношусь, т.е. со всяким пустячным ощущеньецем, результатом преувеличенной чувствительности, и не могу отвязаться. Постоянно кажется, что что-то в нём осталось недосказанным, недоузнанным, от чего каждый раз вырисовывается странная, крайне нездоровая картина, а я ведь был так ему рад буквально пару часов назад. Кажется, сам всё гублю, но это уже не новость, это рок, это судьба у меня такая бестолковая.
Днём с Фёдором неожиданно и молниеносно случилась чрезвычайная перемена, будто неистовый пламень мгновенно пожрал ветхие деревянные конструкции его хрупкой душонки, и ото всего прежнего внутри остались лишь дымящиеся, чёрные как смоль головешки, неспешно дотлевающие на фоне серого унылого неба. Но всё по порядку: сидя на работе в кабинете, он вдруг на секунду замер и задумался, а потом, когда очнулся, несколько минут не мог разобрать ни единой буквы, не говоря о том, чтобы сложить из них слово, ни на бумаге, которую едва удерживал трясущимися пальцами, ни на клавиатуре, ни на экране монитора. Всё его существо сжалось в одну точку или мысль или ощущение, в нечто, совершенно неопределённое, ни с чем не сравнимое, тело сковало судорогой жгучего холода, будто он вмёрз в лёд как небезызвестный персонаж одной очень старой комедии, и припадок сей хоть и продолжался сравнительно недолго, однако ему показалось, что прошла целая вечность. Оборвалось ли что-то у него внутри, вспомнил ли он что-то важное или страшное, о чём сподобился забыть, или невзначай ощутил нечто, подавляющее естество, – поначалу было непонятно, однако первозданный, первородный ужас перед неукротимой стихией, который, наверно, испытывали все первобытные люди перед силами природы, целиком овладел его душой. Подобное состояние у современного образованного человека граничит с ощущением тотальной предопределённости судьбы, абсолютной несвободы воли, что предполагает обречённое противостояние ничтожного существа и бездушной, неумолимой неотвратимости бытия. Фёдор обильно покрылся ледяным потом, некоторое время мерно капавшем с подбородка на важные документы, что лежали на столе, пока не спохватился и не утёр своё бледное лицо носовым платком из заднего кармана брюк, который сам был уже влажным; машинально оглядев будто сквозь дымку свою белоснежную рубашку, он заметил, что она совершенно прилипла к телу, и в таком виде просто стыдно было показываться людям на глаза, поэтому, поднявшись не без труда с кресла и на ватных ногах пройдя несколько шагов по ставшему очень мягким блёклому напольному покрытию, громко запер дверь, чем весьма удивил секретаршу, которая даже вздрогнула, погружённая до того момента в работу. А между тем в горле его совсем пересохло, нижняя губа прилипла к челюсти, языком невозможно было повернуть, и пока он сидел за столом, его бледное лицо неестественно подрагивало в конвульсиях, губы беззвучно шевелились, казалось, Фёдор пытается что-то вслух, но шёпотом себе уяснить, однако тщетно, а остановиться всё равно не может. Пару раз во время этого процесса он закрывал глаза, однако, скорее, машинально, нежели чтобы сосредоточиться.